Том 3. Письма и дневники

Несмотря, однако же, на то, что книга Vinet не имеет ни основания, ни возможной применительности, в ней есть много прекрасного, много мыслей светлых, много замечаний верных, много сердечных, драгоценных слов, и ее чтение очень приятно и, может быть, не бесполезно возбуждает потребность ясного сознания об этом вопросе в читателе православном. Ибо вопрос этот в православной церкви не имеет того логического определительного ответа, какой он получил на Западе от соединения власти духовной и светской в одном лице. Там из этого обстоятельства произошла целая система политических отношений государств, которая взошла в богословскую догматику как часть ее. Там церковь была видимым основанием и постоянно видимой поддержкой мирской власти и во все отрасли мирского управления взошла как один из его видимых элементов. Точно такое же вещественное государство обнаружила латинская церковь и в области науки. Вместо того чтобы духовно проникнуть самое мышление человеческое, самый корень его мышления, она выводила из своего учения видимые, буквальные положения и навязывала их науке. Галилей, отрекающийся от своей системы, и Генрих IV, исполняющий эпитимию[184], выражают один смысл церковного преобладания. Оттого реформация, отделив церковь от римства, одинаково разорвала связь как между правительством и церковью, так и между наукой светской и богословием. И в обеих сферах последствия были одинаковы. Как скоро духовное начало перестало господствовать над светским, так светское стало господствовать над духовным. Церкви протестантские очутились под распоряжением светских правительств, и богословия протестантские сделались выводом из философских систем. Ибо государство совершенно безотносительное к церкви так же невозможно, как и философия совершенно безотносительная — к учению веры. Если вещество не повинуется духу, то не может оставаться в равных правах, но неизбежно должно взять верх. Пример Американских Штатов, который приводит Vinet, ничего не доказывает. Это не государство, а случайное совокупление нескольких разнородных масс, беспрестанно готовых распасться. Они держатся только тем, что не пришли к самосознанию. Как скоро самосознание проникнет их от сердца в части и от частей в сердце, так они разлетятся на множество кусков. Между тем теперь правительство в них не может захватить власть над религией потому, что у них нет одной религии. Взаимное противоречие многих религий составляет условие их зависимости. Но если бы народ, в каком бы то ни было государстве, имел какую-нибудь одну веру, то невозможно предположить, что б эта вера не определила — посредственно или непосредственно — своих отношений к государству и не требовала бы от него неизвестных отношений к себе. Единство в образе мыслей не может не требовать единства в образе действий. Одинаковая вера требует одинаковых нравов, одинаковой системы всех отношений — семейных и общественных. Правильно ли будет то устройство государственное, которое не будет прямым следствием этой системы междугражданской? Или правительство, которое будет стеснять выражение всенародных убеждений под предлогом, что это выражение может быть оскорбительно для каких-нибудь убеждений иностранных? Или которое само будет оскорблять убеждения народные своими устройствами, составляемыми в духе иноземных убеждений, например, правительство магометанского народа, которое будет требовать от войска употребления вина для куражу? Или когда оно позволит безнаказанно другим сектам оскорблять нравы своего народа явным исполнением обычаев, противоречащих всеобщим убеждениям, например, в государстве христианском публичные вакханалии язычества или публичные насмешки над верой и правами народа? Или распространение соблазнительных книг? Или должно ли правительство, говоря вообще, обращать какое-нибудь внимание на нравственные понятия своего народа? Должны ли законы отстранять то, что мешает свободному выражению этих нравственных понятий, или удалять то, что стремится их оскорбить или разрушить? Соединенные Штаты, говорит автор, не имеют законов, которые бы охраняли общественные убеждения. Но зато там общественные убеждения в каждом особенном штате охраняются без законов особенным общественным своеволием, которое, кажется, не лучше закона, которого боится автор. Против оскорбителей их убеждений толпа действует самоуправно и безнаказанно. Если такой беспорядок входит в общий порядок вещей, то легче ли оттого, что производится не по закону, а без закона?