Том 3. Позолоченный век

Потом лихорадка спала, и жизнь Руфи висела на волоске. Два долгих дня она была как пламя свечи на ветру. Филипп не отходил от постели больной, и она, казалось, чувствовала, что он здесь, и цеплялась за него, как человек, уносимый быстрым течением, цепляется за протянутую ему руку помощи. Стоило Филиппу на минуту отлучиться, и она опять и опять обводила комнату тревожным взглядом, будто тщетно что-то искала. Филипп так страстно, всеми силами души жаждал ее выздоровления, что его властная воля пробуждала и в ней волю к жизни.

После двух дней борьбы со смертью воля больной начала подчинять себе тело, и силы Руфи стали постепенно восстанавливаться. Еще через день доктор Лонг-стрит уже не сомневалась, что наступило улучшение.

— Я так хочу жить для тебя, Фил! — едва слышно прошептала Руфь, когда Филипп сидел подле нее в этот день, держа ее слабую руку и стараясь уловить в ее лице малейший признак пробуждающейся спасительной решимости.

— Ты будешь жить, родная, ты должна жить, — сказал Филипп, и вера, мужество и непреклонная воля, звучавшие в его голосе, были как повеление, как приказ, которому готово было повиноваться все ее существо.

Филипп медленно возвращал ее к жизни, и она, беспомощная, послушная, с радостью подчинялась. Это было так ново для нее — всецело опереться на другого человека и черпать силы в его воле. Какая удивительная, новая и дорогая сердцу радость — сознавать, что ее подняли и несут во вновь обретенный счастливый мир, озаренный светом любви, что поднял и несет ее тот, кого она любит больше жизни.

— Любимый, — говорила она Филиппу, — если бы ты не любил меня, мне было бы все равно, жить или умереть.

— А разве ты не хотела бы жить ради своей профессии?

— Подожди, когда в твоей шахте не останется угля и вы с папой опять вылетите в трубу, ты еще скажешь спасибо, что у твоей жены есть профессия.

Когда Руфь достаточно окрепла для переезда, ее увезли в Илион, так как чистый воздух был необходим для ее окончательного выздоровления. Вся семья отправилась с ней. Без Филиппа Руфь не могла обойтись и дня, а мистер Боултон поехал взглянуть на чудесную шахту, пустить ее в ход и наладить сбыт угля. Филипп настоял на том, чтобы Илион вновь перешел в собственность Боултона; себе он оставил только ту долю, которая предназначалась ему с самого начала; таким образом, мистер Боултон снова стал дельцом и немаловажной персоной на Третьей улице. Шахта оказалась богаче углем, чем предполагали, и, конечно, принесет им всем целое состояние, если ею разумно управлять. Биглер, который сейчас же узнал обо всем, был того же мнения, и с нахальством, свойственным ему и ему подобным, явился к Боултону за помощью: он купил несколько акций компании патентованных колес для железнодорожных вагонов, и ему нужна небольшая ссуда; этот негодяй Смолл совершенно разорил его!

Мистер Боултон ответил, что весьма о том сожалеет, и посоветовал подать на Смолла в суд.

Смолл явился к мистеру Боултону с таким же обвинением против Биглера; и мистер Боултон великодушно дал ему такой же совет.

— Если вы с Биглером добьетесь друг для друга обвинительного приговора, — добавил он, — то сможете посадить друг друга в тюрьму за подделку моих векселей — это послужит вам утешением.

Однако Смолл и Биглер не поссорились. Оба они за спиной мистера Боултона ославили его мошенником и распустили слух, что он нажил состояние своим банкротством.

Высоко в горах, на чистом воздухе, среди спелых плодов и золотой сентябрьской листвы Руфь быстро поправилась. Каким прекрасным кажется мир больному, все чувства которого обострены и который был так близок к иному миру, что теперь особенно чуток к самым мимолетным впечатлениям и всем существом откликается на малейшую ласку чудотворной целительницы природы. Как хороша жизнь! Зелень травы, яркие цветы, синева неба, ветерок, колеблющий листву, очертания гор вдали, причудливые облака — все это величайшее наслаждение, словно чудесная музыка для того, кто по ней стосковался. Мир казался Руфи новым и неизведанным, как бы только что созданным нарочно для нее; любовь наполняет этот мир, и сердце до краев полно счастьем.

И в Фолкиле тоже стояла золотая осень. Алиса сидела в своей комнате у открытого окна, смотрела на луг, где косари снимали второй урожай клевера, и вдыхала его нежный аромат. Быть может, он не будил в ее душе горечи. Глубокое раздумье владело ею. Она только что написала письмо Руфи, а на столе перед нею лежал пожелтевший от времени листок бумаги с засушенным четверолистником клевера, — отныне только воспоминание. В своем письме к Руфи она от всей души поздравляла их обоих и желала им счастья на долгие, долгие годы.

— Слава богу, они никогда не узнают! — подумала она вслух.

Они никогда не узнают. И никто не знает, сколько таких женщин, как Алиса, дарят всех вокруг нежностью, преданностью и самоотверженной любовью, оставаясь навсегда одинокими.

— Она славная девушка, — сказал Филипп, когда Руфь показала ему письмо Алисы.

— Это правда, Фил, и мы всегда будем ее любить — счастье ведь щедро, а мы с тобой такие счастливые.

1

__________