Том 3. Произведения 1927-1936

Так я себе провожаю время, то на ученье, то винтовку свою разбираю — чищу, то так по Нахимовской пройдусь, на дом, на свою погибель погляжу, а уж того, между прочим, начальника порта куда-то перевели, на его место другой, гораздо моложе, и так что не знаю, верно ли, нет ли, говорят, по военному времени будто двадцать пять тысяч одного жалованья получал.

— Не считая того, что крал, — вставил Евсей.

— То — своим чередом, конечно… Поглядел я на него, как раз случилось во фронт ему становиться: личность бритая, сключая усов, и щеки аж трясутся, как он сильно ногами в протувар ударяет. Этот бы, думаю себе, не то что мне бы тогда пятьсот рублей, а обратись я даже к нему — он бы меня в три шеи гнать приказал.

— Утопили его матросы, должно быть?

— В точности сказать не могу, потому что я до конца ихнего в Севастополе не дожил, а не дожил я опять-таки по причине Феньки… Я хотя в мыслях имел: пойду на Корабельную, до своей хаты дойду, прочее-подобное… И даже раз на ученье, мы рота спротив роты, в такие места там зашли, что Корабельную слободку я всю как есть видал, да как говорится: глазкам видно — ножкам обидно. Не идут ноги мои туда, не сдвинешь их… На Братское кладбище ходил, на Рудольфову гору ходил, на бульвар Исторический, а что касается Корабельной — не шли туда ноги. И вот же надо такому случаю: встречаю я этого земляка своего, Гаврилкина. А нам уже одежу военную выдали — защитные гимнастерки суконные и шинели даже. Идем мы с ним по Екатерининской улице, а он на мясе такой разъелся, хоть сваи им вколачивай. Я ему и говорю: «Пожить бы мне твоей жизнью, может, я бы прежним человеком стал». А он мне: «Не думай, что очень легко мы там живем, на бойне. Встаем куда до свету, в четыре часа, и начинается у нас катавасия. Голов до восьмидесяти в день мы режем. Зачнешь заделывать, от крови воспарение воздуха очень сильное, и, хотя все двери настежь, такой туман стоит, прямо ничего не видать, и кровь своим чередом нам в головы ударяет… Так что мяса много едим, конечно, а оно нам вроде безовкусное… Во флоте, там, разумеется, своя бойня, а мы только на гарнизон стараемся, и то силы мы на это много кладем… А тут еще с землячкой с одной связался — баба здоровая, она тоже из меня своим чередом соки тянет…»

Сам говорит это, а сам на меня будто с какой усмешкой глядит. Мне и стукни в голову: Фенька!.. Не иначе, думаю, что муж ее солдат, как он запасной был — прямо его с места на фронт погнали, может, уж даже убили давно, и теперь она вдова свободная, а я ног туда двинуть не соберусь по причине того, что я уж теперь сам солдат и жизнь моя поломанная.

В голову мне вступило и дыханье мне даже спирает, а я его спрашиваю, будто мне и не нужно: «Это где же ты такую бабу завалящую подобрал?» Он же мне опять будто с усмешкой: «Какая же она завалящая? Она — баба первый сорт, и даже домок у нее есть свой на Корабельной…» Тут я оборачиваюсь и говорю: «В таком случае до нее и вваливай, а мне тут поблизу дело одно есть». С тем и пошел от него. Пошел, а сам вижу, что опять у меня будто в глазах заметило… Улица же эта Екатерининская, она все равно что Нахимовская: на ней что ни шаг — офицерство, то и дело козырять надо было. Я одному пропустил честь отдать, другому пропустил, а на третьего наскочил, — тот ко мне, как крикнет: «Пьян?» Я чистосердечно: «Никак нет, больной я, говорю, в глазах заметило». Ну, он видит, я бледный стою, и вроде бы у меня дрожь началась. «А болен, кричит, чего шатаешься? В околоток иди…» Пошел я сейчас же в казарму, и так до утра я тогда не спал, все о своей жизни думал.

На другой день прошусь у дежурного на Корабельную слободку дойтить. Тот, ни слова не говоря, дозволяет. Я штык к поясу прицепил, иду. Думка такая была, что раз уж Гаврилкин вчера у Феньки был, то в этот день его уж быть не должно. Ну, одним словом, иду уж я теперь просто дом свой проведать, а не то чтобы я на бабу жаждал. Чистосердечно тебе говорю: этого в мыслях моих не было. Конечно, раз оно тогда на моих глазах все делалось, то смотрел я со всех сторон, что тут теперь добавлено (об убавке речи быть не могло, раз такой в дом работник из города Омского заявился). Вижу, голубятня на столбу — этого не было; скворешник на шесту — это тоже он завел. Значит, думаю, птицу летную любит; худого в этом ничего не вижу. А козы-то живы ли? Оказалось, целая корова на дворе стоит, жвачку жует, на меня смотрит, пестрая, из немецких, корова достойная. Конечно, из козьего молока сметаны, масла не сделаешь, а корова — это второе после дома бабье богатство: за коровой она как за блиндажом сидит. Вижу, вообще добра у нее стало гораздо против прежнего поболе, у этой Феньки, однако зла против нее большого не имею, а как увидал через стеночку — колыбная такая, невысокая стеночка вокруг двора, — что она и коз не продала, и козы наши прибретённые тут же из хлевушка смотрят и уши наставили, я прямо в калитку к ним.