Она шевелит все-таки вороньи яйца рукой, нет ли чего под ними, но вороны дошли до последней степени неистовства, вороны орут оглушительно, садятся ей на плечи… Одна — это ясно видела Женя — ударила ее в голову клювом.
— А-ай! Спускайся скорее! А-ай! — кричит Женя и только тогда перестает кричать, когда видит, как проворно в темной вязовой зелени замелькали все ниже и ниже белые Дашины руки.
— Кыш, проклятые! — кричит Даша. — Вот окаянная сила!..
И уж нащупывает сильной ногою в сером чулке верхнюю ступеньку лестницы.
— Их прямо перестрелять надо! — говорит она, уже спустившись и оправляя волосы.
— Больно клюнула? — спрашивает испуганная Женя.
— Да разве одна меня клюнула? — вскидывается Даша. — Я думала, они на мне и блузку всю изорвут. Вовсе сумасшедшие стали!
— А будешь вороненка брать? — вспоминает Женя, и в голосе ее как будто даже торжество: нельзя будет у таких ворон взять вороненка!
Даша осматривает кругом все платье и чулки, щупает голову, нет ли шишки, оглядывает руки, нет ли царапин от вороньих когтей, и отвечает:
— Днем за вороненком немыслимо лезть! Это уж придется ночью, когда они, чертовки, спят и ничего не видят… А днем они могут и глаза выклевать, гадины этакие.
Вороны расселись около на деревьях и каркали, не совсем еще успокоенные. На крик их появился откуда-то кот Мордан и задвигал воинственно рыжим хвостом.
Даша скоро ушла, а маленькая Женя жадно схватилась за краски. Новенькие, они казались ей чудесно яркими. Она знала уже, что надо мочить кисточку не во рту, а в воде. И она разрисовала сначала привычным карандашом то, что только что видела, что ее так разволновало: сквозь ветки вяза пробирается к вороньему гнезду Даша, внизу — лестница; над Дашей вьются, распустив косо крылья, вороны… Потом начала она раскрашивать этот рисунок так, как осталось в горячей памяти: зеленой краской сплошь — вяз, голубой — блузку Даши, золотисто-желтой — ее голову. Черными сделала она ворон. Внизу, у лестницы, поместила Женя кота, добросовестно расцветив его рыжими полосами.
Это была первая картина Жени, которая привела ее самое в полнейшее восхищение. И еще не успела высохнуть покоробленная бумага, помчалась с нею на кухню к матери.
— Мам! Вот Даша! — спешила она объяснить. — Вот Даша лезет, а ее клюют вороны!.. А это вот — наша лестница… А в самом низу — Мордан!
До рези в глазах все на ее рисунке было для нее живое: ярчайшая зелень вяза, голубейшая блузка, ошеломляюще живой кот и вороны, полные ярости. Эти вороны положительно кричали с раскрашенного листа, клювы у них были, как ножницы.
Но у матери что-то перегорело в печке, она спешила что-то вытащить рогачом… Она сказала, потнолицая: «Отстань ты!» — и только минут через пять прошлась по картине Жени взглядом опытной рукодельницы и экономной хозяйки.
И рукодельница сказала:
— Мала еще свои рисунки делать! С книжки бы лучше сымала…
А экономная хозяйка добавила:
— Теперь на тебя и бумаги не накупишься, раз у тебя новые краски завелись!
Старший брат Жени и Даши, Митрофан, жил дома, но имел такую специальность, что уезжал часто в командировки исправлять весы, и так неделями: приедет, побудет день-два, и опять его посылают.
Он высоко ценил это свое уменье и негодовал, когда его называли слесарем. Тогда он говорил торжественно: