Том 3. Произведения 1927-1936

— Да-а, а ты как думаешь? Хоть бы провизорша скорее взяла одного. Ты бы ей сказала сегодня, а? Скажешь?

— Скажу, когда оперятся.

— А я потом могу с ним разговаривать, с вороненком?

— Дурочка! Да ведь он сколько же слов знать будет? Может быть, всего двадцать.

— Ну что же — пускай двадцать… А мне больше и не надо… Значит, я с ним буду говорить, а? Она мне позволит?.. Я ей, конечно, его подарю, а все-таки ведь он мой же будет, вороненок?

Она просидела у сестры с полчаса, всячески стараясь уяснить для себя, когда именно придет за вороненком провизорша Серпка, какого именно из четырех она выберет: самого большого, или самого маленького, или среднего (ей представлялось, что они не одинаковые, а непременно есть среди них и побольше и поменьше), и как именно она будет учить его говорить, то есть будет ли его бить — и как и чем бить, — или не будет?

Домой она бежала так же, как и сюда из дому: она была в волнении чрезвычайном.

VI

Женя брала к себе на постель кота недели три, чтоб не забрался он к воронятам ночью. Среди дня же несколько раз залезала она на чердак, чтобы рассмотреть, что делается в гнезде.

Если бы могла она сама подставить чердачную лестницу к вязу, она полезла бы и туда разглядеть как следует воронят вблизи. Это занимало в доме только ее одну, но, упорно думая над этим, она нашла и способ, как надо лезть: с куском хлеба в руке. Влезть и начать кормить воронят, и вороны, увидя это, не стали бы долбить ее носами. Но лестница была для нее чересчур тяжела, а вяз снизу гладкий. Приходилось только стоять под ним и слушать, как шипят воронята, когда им принесут еду. Однако и это доставляло радость.

— Мам! Они вот-вот улетят из гнезда, воронята! — сказала горестно Женя.

— Так и улетели! Рано еще им, — утешила мать.

Однажды в день отдыха отец обедал дома и поставил перед собою графинчик водки. Дома был в это время и Митрофан: несколько дней уже его никуда не посылали в командировку.

Ели зеленый борщ с бараниной и котлеты с малосольными огурцами.

К концу обеда графинчик водки выпили отец с Митрофаном. Говорил Митрофану отец, вытерев усы полотенцем:

— Очень я на тебя удивляюсь!.. Как это может человек не понимать полной своей выгоды? У тебя свободное время выдается, и то ты спишь днем, или же ты оделся в чистое, тросточку в руки и подался шалды-балды в город!.. Между прочим, ты бы в свободное время примус кому починил или там керосинку, замок поправил, кастрюльку медную запаял — вот и была бы тебе копейка на обиход!

— Ну да! Копейка!.. Кастрюльки паять я буду — тоже работа! — брезгливо отзывался Митрофан. — Я должен не то чтобы ронять свою квалификацию, а, напротив того, ее поднимать еще выше, — вот это так! Я, может, куда в техникум поступить желаю, а ты меня до замков-кастрюлек обратно тянуть хочешь из-за копейки!

— Обожди! — стукнул по столу отец. — Обожди!.. У тебя уж ус долгий растет, который ты что ни день у парикмахера бреешь! Кто учиться может техникам всяким? Который еще мальчишка, вот кто!.. И помню я свое положение, как я до пятнадцати лет с отцом своим степь пахал, и считалось, что мы земли двадцать пять десятин засевали арендованной, а что я видел от этого? Одежа моя вся латка на латке была, а на ногах постолы! Не считая, что помещику половину должны были отдать, как испольщики, мы пшеницы одной две тысячи пудов получали, а ведь тогда ей какая была цена? Семь рублей четверть — считалось десять пудов! Себе на одиннадцать душ семьи надо оставить? Да на три пары волов оставь, да на две пары лошадей оставь, а там еще мелкая скотина, а там свиньи, куры — все зерном пропитываются, и выходило, что не на что парню сапоги справить — ходи он в постолах!.. Ну, надоело, ушел да в город, на завод. А заводом тогда француз заведовал. Я аж за десять шагов от него фуражку снял свою да к нему: «Барин! На работу меня примите!» Как мне уж пятнадцать лет да росту я был порядочного, то, конечно, он меня принимает. И что же я делаю на заводе три года? Суконкой машины обтираю! Больше ни до чего меня не допускали!.. Аж через три года только стали меня обучать — вот как было.

— Ну, а теперь, как тебе известно, совсем не так, — вставил Митрофан.

— О-бож-ди! — крикнул отец. — И вот я с течением временя вышел помощником машиниста, и вот домок себе нажил, а также сад на участке развел. Ну, однако же, в машинисты я не лезу! А почему я не лезу — вопрос? А потому не лезу я, что на машиниста должен я много еще учиться арифметике, и всю ответственность на себя принимать, а у меня уж сивый волос, вот!

Отец постучал по голове пальцем, а Митрофан улыбнулся криво:

— Так у меня же пока еще до сивых волос далеко.

— О-бо-жди! — еще громче крикнул отец и стал весь красный, и губы его задрожали.

— Дай уж отцу сказать, что же ты это, — вставила мать. Но Митрофан поднялся из-за стола, срыву отставя стул:

— Буду я всякие глупости слушать, очень мне нужно!

— Ка-ак это ты слушать не будешь? — поднялся и отец. — Должен ты слушать, что отец тебе скажет, и будешь ты слушать!

— Очень нужно!.. «Скажет»!.. Замочки чтоб я чинил за двугривенный… Керосинки!