Том 3. Произведения 1927-1936

В комнату матери, которая что-то шила на машинке, он вошел торжественный, неулыбающийся, даже бледный немного от волнения и какой-то еще не испытанной им гордости и сказал неторопливо:

— А знаешь ли, что я тебе скажу, мама? Я теперь стал самый настоящий поэт! — И так же неторопливо вытащил он драгоценный листок с настоящими стихами о соловье.

VII

Вечером за ужином отец сказал между прочим:

— До чего глупы бывают люди! Пожаров, — так мне передавали, — вздумал хвастать, что он меня «перешиб», как он выражается, и благодаря его защите, видите ли, оправдали Щербининых… До чего глуп! Дело же с самого начала было сочтено ничтожным… оправдание выяснилось с того же момента, как закончился допрос обвиняемых. Если я и говорил, то по обязанности юрисконсульта горсовета, а я же первый и предложил судье вынести оправдательный вердикт.

— Значит, Щербинины досок не крали — ни сын, ни старик? — спросила бабушка. — Почему же тогда их привлекали?

Отец ответил с некоторой заминкой:

— Не доказано с очевидностью! Обвинение с некоторой долей вероятности — этак процентов на сорок, на пятьдесят… Были, конечно, показания свидетелей, но в их быту это материал ненадежный. Он сейчас показал против, а завтра обвиняемые ему бутылку вина поставили, — он берет показание обратно. Такой и на суде этом свидетель оказался. Но суть была даже и не в том, а в то-ом, что-о (Юра особенно отметил, как отец растянул эти два слова) ялик моторный — это транспортное средство. Моторных яликов у рыбаков наших всего только три и было. Щербинины вздумали увеличить эту цифру еще одной единицей, — отлично… Ведь в конце-то концов они будут обслуживать своим яликом неотложные нужды города, — будут ли рыбалить, будут ли возить кладь или людей, — от этого польза городу.

— Ну, конечно, — сказала мать. — Тем более что восемь досок этих, сколько же они стоили, если взять по старым ценам?

— По старорежимным ценам? Я думаю, не больше восьми рублей, — и отец пожал плечами так и склонил голову на левый бок так, как делал это при виде чьей-нибудь явной глупости.

Юра понял, наконец, то, о чем говорили отец, мать и бабушка: судили за кражу досок не каких-то там вообще Щербининых, а отца и деда Оли. Он покраснел сразу, потому что понял еще и другое: вот за что обиделась на него Оля! Ясно для него стало вдруг, что дело было не в шифре его дневника, шифре, который будто бы она разгадала, а вот в этом: его, Юры, отец судил ее, Оли, отца и деда и обвинял их в воровстве. Выходило как-то так, что и Оля — воровка! Если отец ее вор и дед — вор, значит, и она тоже… Значит, это воровку он любил?

— Значит, это… значит, все-таки они воры? — спросил он отца, делая страшное усилие, чтобы не допустить на глаза слезы от последней, самой черной обиды.

— Они оправданы, — уклончиво ответил отец, даже не поглядев на него.

А для него это был совсем не ответ: мало ли что они оправданы! Ему хотелось точно узнать, украли они доски или нет.

— А все-таки они украли, украли? — спросил он настойчиво.

— Тебе-то какое дело, украли или нет? — усмехнулась мать, а Юра сидел, все порываясь вскочить и закричать во весь голос. Но он сдержался, он пробормотал еле внятно:

— Почему же мне нет дела?.. Мне есть дело… украли или не украли? Если они украли, то, значит, они воры!..

Даже пот выступил у него на висках.

Отец промолчал.

— Почему? — почти прошептал Юра.

— Почему, — этого ты сейчас не поймешь, а значит, тебе и объяснять нечего… Ты поужинал — и иди спать.

И отец погладил его по голове, а он поглядел было в глаза отца, но, представив рядом с ними сегодняшние глаза Оли, опустил свои.

Он долго не спал в эту ночь: ему все представлялись не оскорбляющие его, а оскорбленные им, хотя и не им лично, — его отцом, но это было будто бы все равно, — глаза Оли. Ему все представлялось, что отец и дед Оли осуждены за воровство, которое совсем и не воровство даже, и их увезли в другой город в дом заключения, а Оля осталась одна с матерью, и все бы говорили о ней: «А-а, это вот какая!..» А между тем она совсем не «вот какая!» «А между тем, как бы она тогда стала жить?» — он даже прошептал это, а ему казалось, что только подумал.

Во сне он метался, иногда вскрикивал глухо, чем обеспокоил бабушку, в комнате которой спал. Та подошла к нему, пощупала его голову, нашла ее очень горячей и заботливо укутала его одеялом.

VIII

На другой день Юра знал уже, что ему надо было сказать Оле; он придумал даже речь к ней, горячую, но связную.

Был день, был ослепляющий свет, было жарко даже в тени высокого старого тополя, под которым стоял он и ждал, когда пройдет мимо Оля.