Том 3. Рассказы 1972-1974 годов

– Садиться-то? Так весной сядешь – весной и выйдешь. Воля и весна! Чего еще человеку надо? – Егор засмеялся старушке и продекламировал: – „Май мой синий! Июнь голубой!“

– Вон как!.. – Старушка изумилась. Выпрямилась и глядела на Егора, как глядят в городе на коня – туда же, по улице идет, где машины. У старушки было свежее печеное личико и ясные глаза. Она, сама того не ведая, доставила Егору приятнейшую минуту, дорогую минуту.

„Волга“ поехала.

Старушка еще некоторое время смотрела вслед ей. И сказала:

– Скажите… Поэт нашелся. Фет.

А Егор весь отдался движению… Кончился поселок, выехали на простор.

– Нет ли у тебя какой музыки? – спросил Егор. Шофер, молодой парень, достал одной рукой из-за себя транзисторный магнитофон.

– Включи. Крайняя клавиша…

Егор включил какую-то славную музыку… Откинулся головой на сиденье, закрыл глаза. Долго он ждал такого часа. Заждался…

– Рад? – спросил шофер.

– Рад? – очнулся Егор. – Рад… – Он точно на вкус попробовал это словцо. – Видишь ли, малыш, если бы я жил три жизни, я бы одну просидел в тюрьме, другую – отдал тебе, а третью прожил бы сам – как хочу. Но так как она у меня всего одна, то сейчас я, конечно, рад. А ты радоваться умеешь? – Егор, от полноты чувства, мог иногда взбежать повыше – где обитают слова красивые и пустые. – Умеешь, нет?

Шофер пожал плечами. Ничего не сказал.

– Э-э, тухлое твое дело, сынок, – не умеешь: кислую фигуру изобразил.

– А чего радоваться-то?

Егор вдруг стал серьезным. Задумался. У него это тоже было – вдруг ни с того ни с сего задумается.

– А? – спросил Егор машинально.

– Чего, мол, шибко радоваться-то? – Шофер был парень трезвый и занудливый.

– Ну, это я, брат, не знаю – чего радоваться, – заговорил Егор, с неохотой возвращаясь из своего далекого далека – из своих каких-то мыслей. – Умеешь – радуйся, не умеешь – сиди так. Тут не спрашивают. Стихи, например, любишь?

Тусклый парень опять неопределенно пожал плечами.

– Вот видишь, – с сожалением сказал Егор, – а ты радоваться собрался.

– Я и не собирался радоваться.

– Стихи надо любить, – решительно закруглил Егор этот вялый разговор. – Слушай, какие стихи бывают. – И Егор прочитал – с пропуском, правда, потому что подзабыл, – стихи:

„…В снежную выбель
Замешалась звенящая жуть.
Здравствуй ты, моя черная гибель,
Я навстречу тебе выхожу.

Город, город! Ты в схватке жестокой

Окрестил нас как падаль и мразь.
Стынет поле в тоске…“ – какой-то…

Тут подзабыл малость…

„…Телеграфными столбами давясь…“

Тут опять забыл, дальше:

„…Ну, так что ж? Ведь нам не впервые
И расшатываться и пропадать.
Пусть для сердца тягуче колко,
…Это песня звериных прав!..
…Так охотники травят волка,
Зажимая в тиски облав.

Зверь припал… и из пасмурных недр

Кто-то спустит сейчас курки…
Вдруг прыжок… и двуногого недруга
Раздирают на части клыки.

О, привет тебе, зверь мой любимый!

Ты не даром даешься ножу.
Как и ты – я, отвсюду гонимый,
Средь железных врагов прохожу.

Как и ты – я всегда наготове,

И хоть слышу победный рожок,
Но отпробует вражеской крови
Мой последний, смертельный прыжок.

И пускай я на рыхлую выбель

Упаду и зароюсь в снегу…
Все же песню отмщенья за гибель
Пропоют мне на том берегу“.

Егор, сам оглушенный силой слов, некоторое время сидел, стиснув зубы, глядел вперед… И была в его сосредоточенном далеком взгляде решимость, точно и сам он давно бросил прямой вызов тем каким-то – „на том берегу“ – и не страшился. И сам Егор в эту отрешенную минуту являл собой силу нешуточную, дерзкую. Жизнь, как видно, нелегкая, не сломала его, а только отковала фигуру крепкую, угловатую.

– Как стихи? – спросил Егор.

– Хорошие стихи.

– Хорошие. Как стакан спирту дернул, – сказал Егор. – А ты говоришь: не люблю стихи. Молодой еще, надо всем интересоваться. Останови-ка… я своих подружек встретил.

Шофер не понял, каких он подружек встретил, но остановился. Егор вышел из машины… А был вокруг сплошной березовый лес. И такой это был чистый белый мир на черной еще земле, такое свечение!.. Егор прислонился к одной березке, огляделся кругом.