Том 3. Рассказы и очерки

— Сам видел, — спокойно ответил Илья Андреевич. — И не черт знает что это, а именно талант. Дайте эту задачу гениальнейшему математику: по механике-то пусть он рассчитает… А тот без теорий вероятностей одной этой отгадкой мускулов… делает!.. И посмотрел я в это время на лицо его… Ну, лицо, положим, ничего особенного, а во всей фигуре — легкость, беструдность эта, порыв, восторг, вдохновение… И ведь как захватывает толпу… Дамы, уж не говорю: лавочник поблизости от меня сидел, — толстый, заматерелый за прилавком… Поверите, — весь так и трепещет и устремляется в пространство… Это что значит? А значит это, милостивые государи, психическое воздействие… Да, да! Талант, почти гениальность мускулов. Она бессознательно накоплялась предками этого жонглера в течение многих поколений, как предками Ньютона накоплялась для него способность математических обобщений, как предками Кина — драматическое дарование… Постойте, Грегуар, не волнуйтесь… потому что я прав. Что делал Кин: плакал и заставлял плакать толпу… Другой смеется и заставляет смеяться. Ну, а этот летает и… подъемлет, так сказать, за собою несчастных мещан, порабощенных притяжением земли.

Грегуар и поэт засмеялись. Илья Андреевич деловито разбавил холодный чай коньяком.

— Ну, а Любецкая? — спросил Грегуар. — В чем же ее талант? Кого и куда она за собою подъемлет?

Актер посмотрел на него и сказал:

— Вас первого… Да. Признавайтесь: не вы ей в N-ске серебряный сервиз поднесли?.. И теперь вот как вас захватило любопытство… Любопытно? Захватывает?

— Что ж… Действительно любопытно, — сказал Грегуар, слегка покраснев. — Нет, не шутя. Я чувствую, что вы правы. Игра, действительно, посредственная. А что-то есть.

— Ну, вот-вот, — сказал Илья Андреевич поощрительно. — И это что-то — есть талант… Пожалуй, даже драматический, хотя не театральный…

— Непонятно…

— Женская драма, настоящая, коренная, сердечная. И женская игра, захватывающая невольно зрителя. Кто это сказал: женщина стара только тогда, когда сама это захочет признать… Ну, а если она женщина настоящая, или скажу по-иному, — если у нее женственность есть преимущественный талант, — так когда же она захочет это признать? Ну, и идет борьба… как это хохлы говорят: пiп свое, черт свое. Так и тут: годы свое, женщина свое: не хочу!

— Мало ли что: не хочу, — равнодушно сказал поэт. — Приходится… Много на свете крашеных дур.

— Много-с, это верно. Бездарностей вообще больше, чем талантов. Ну, а талант вот вам: самая эта Любецкая. Вы изволили сказать: сорокапятилетняя баба. Скажу вам, так и быть, по секрету, — сорокавосьмилетняя… Сама мне раз призналась: «сорок восемь, голубчик Илья Андреевич, сорок восемь». И заплакала. И так это вышло трогательно, и так она была тогда хороша, что я ей ручки расцеловал… Да, вот и подите! Ведь и знаю, что сорок восемь, а играет она… не на подмостках только, а и в жизни, — восемнадцатилетнюю институточку.

— Ну, уж…

— Да-с, вот вам и ну уж… Иду как-то рано утром по улице: гляжу, идет с базару, платочком повязана, а театральная горничная за ней с корзиночкой. «Куда это, Калерочка?» — говорю. «На базар, представьте. Теточка (есть такая теточка у нее, — все с нею ездит. Удобная: когда надо, она есть, когда не нужно, нет ее. Что нужно, видит, чего не надо, — слепа…) захворала, говорит. Мне нужно самой идти покупать… это… это… (и пальчиками так мило делает в воздухе). Ну, что в суп кладут».

— Говядину, Калерочка?

— Ну вот… Такое противное слове…

— Шарж, — сказал поэт с гримасой.

— Пожалуй, но шарж-то какой… талантливый. И знаешь, что шарж. Шарж тоже имеет свое место в искусстве, и если художественно, — то и за шарж поцеловать хочется.

— Я понял бы еще, если бы вы говорили ну хоть о мадам Рекамье. Это действительно… талант неувядающей молодости…

— Ну, что Рекамье. Явление другого порядка-с. Это непосредственность, натура, так сказать… А я говорю об искусстве.

— То есть?

— Да… Искусство никогда не бывает непосредственно… Вы думаете, Рашель в самом деле сливалась целиком с изображаемой героиней?.. Да если бы она на подмостках хоть на минуту стала Федрой, — ее бы вывели из театра за бесчинство… Величайший актер всегда раздвоен: он чувствует, конечно, то, что изображает, и чувствует также — свою публику… Это уж поверьте:…Как только эта ниточка, связывающая актера с публикой, разорвана, — кончено! Роль испорчена…

— Ну, допустим… — сказал поэт, — но вы, кажется, уклонились.