Том 3. Рождество в Москве

Пришла война, а за ней и революция. Господа перебрались к дочери в Москву и скоро померли. Дочь-вдова, жившая в богатой квартире, была уплотнена и обездолена. При ней остались старушка няня и дворецкий, верные: ютились по углам в том же доме и выменивали на пропитание остатки барынина добра. Тем трое и влачились. А жизнь становилась беспросветней.

И вот как-то приходит няня и говорит:

– Барыня, Лазарька наш сыскался!..

Не помнила барыня, какой «Лазарька». Напомнила ей старушка няня: еще все дивились в именье, какое сладкое умеет готовить Лазарька, совсем мальчишка!

– Разыскал нас… давно искал! Хороший такой, франтом… у американцев служит… на глаза хочет показаться, ждет на дворе.

– Что за чудеса!., зови, зови… – обрадовалась барыня; помнила вихрастого поваренка, которого Листратыч-повар называл – «золотые руки».

– И жарко-е с собой принес!.. – радостно шептала няня, дивясь, – цельную, говорит, индейку!., и под серебреной крышечкой!..

– Что за чудеса!., у американцев?!

– Да вот, увидите.

Никогда бы не признала барыня стоявшего перед нею, с блюдом под мельхиоровой крышкой, статного молодца, совсем военного: в крагах, френч с клапанами, часики на руке: только вихор да веселые-бойкие глаза напоминали ей поваренка Лазарьку: а то – ну, совсем американец.

– Здравствуйте, барыня!.. – весело сказал «американец», – не узнаете? А я вас помню. Еще полтинник мне как-то подарили… кошелечек у вас был кольчиками, серебряный!..

Барыня вспомнила, – и у нее навернулись слезы. Она взяла Лазарьку за плечи, будто совсем родного, и, говорить не в силах, усадила на стул, с собой. И все смотрела ему в глаза. И через эти глаза – все видела… А он, поставив на столик блюдо, стал рассказывать, как пошел счастья искать в Москву и как далось ему это счастье, – сразу попал к американцам, в «Ару», – к самому главному! – женщина одна попалась на вокзале, наша: разговорились, – сразу все и устроила, тоже у американцев служит.

Долго Лазарь барыню по Москве искал, фамилию только помнил. И вот нашел. Живется – нельзя лучше: полное пропитание, хорошо платят, как сыр в масле катается.

Смотрели на Лазаря, дивились. Он подошел к столику, поднял покрышку с блюда…

– Вы, барыня, не сомневайтесь… все в порядке. Это не в украдку, а сам економ дозволил. Я ему доложился, а наша барышня; горничная у них… по-их и объяснила. Можно, говорит… и по плечу потрепал. Теперь я вам буду предоставлять. Как у Дистратыча-покойника… и гарнирчик, и зажарено в меру, только апельсиновое они варенье любят… а весь гарнир наш, полный.

Индейка еще «дышала»: в согревалке доставлено, в американской.

Тот день явления Лазаря был как бы «светлый день».

Как сказал Лазарь – так и сделал: в праздник или в воскресенье, приходил к барыне и приносил разное жаркое и сладкое. Няня и дворецкий хаживали к нему, там их угощали и навязывали с собой. Жилось Лазарю – лучше и не придумаешь. Понравились старики американцу економу, и он распорядился давать им чего хотят.

Так прошло с полгода. И перестал Лазарь приходить. Пошел дворецкий узнать, что с ним. Оказалось, что Лазарь уже не служит в «Ара»; забрали его в солдаты и куда-то угнали из Москвы. Сразу вышло, не довелось Лазарю и попрощаться.

Прошло с год. Наведывалась няня к американцам. Говорили свои, что и они скоро «сматываются». О Лазаре были вести скудные, – на Волге где-то. Барыне так и не написал. Решили, – нет ничего хорошего, оттого и не пишет.

Как-то приходит няня от американцев и говорит – заплакала:

– Худое, барыня… ох худое!.. Ла-зарь-то наш… о, Господи!..

И сказать не может, все крестится.

– Уж и похоронили, барыня… сказать страшно. И вот что выяснилось.

Служившая у американцев судомойкой была и на похоронах, «все видала». Там и узнала, что случилось, Где был в солдатах Лазарь, – там «словно война была». Привезли Лазаря в Москву, в лазарет, с другими: не то раненного, не то больного. Лазарет помещался в церкви. Иконостаса уже не было, но на стенах еще оставались святые изображения. Солдаты, – красногвардейцы, что ли, – вели себя своевольно, добывали и спирт, в утайку, пьянствовали, играли на гармошках, плясали и безобразили. Как-то достали пистолет и давай палить по святым. И что такое с Лазарем сделалось! – вошел в раж, вырвал у товарища пистолет и крикнул: «покажу вам, как стреляют по-настоящему! недаром я отличник за стрельбу!.. Энтот вон архангел… у него глаза большие… я ему сейчас прямо в правый глаз попаду!..» Долго нацеливался… – и хлоп!.. Попал ли в глаз – неизвестно. А вышло так: отскочила пуля от цели в свод, от свода – Лазарю в правый глаз! – упал и кончился. Все стали кричать: «переводите нас, тут больше не останемся!..» Перевели будто в другое место. А Лазаря похоронили с почетом, в красном гробу. Очень девушка одна убивалась, в красном была платочке, как ихняя. Все на гроб падала, все кричала: «Ла-зарик мой… Ла-зарик!..» Зарыли, как собаку, без креста, – поставили столбушек и на него красную звезду посадили для почета.

– И что такое с Лазариком нашим сталось!.. – плакала няня, – хороший-то какой был… а вот… как обернулось!..