Том 3. Русская поэзия

Переводы Маршака были встречены критикой с безоговорочным восторгом. Они пришлись как раз ко времени. Именно тогда, в середине 1930‐х годов, в истории советского перевода произошел важный перелом. Тот стиль переводов, который держался приблизительно с начала века, был заклеймен как буквалистский, и взамен его выдвинулся новый стиль, обычно называемый творческим. Грубо говоря, буквалистский перевод — это перевод, который насилует традиции своей литературы в угоду подлиннику, а творческий — это перевод, который насилует подлинник в угоду традициям своей литературы; в истории перевода чередование этих стилей так же неизбежно, как чередование шагов правой и левой ногой. Стиль буквалистский рассчитан прежде всего на узкий круг ценителей, знакомых с подлинником, стиль творческий рассчитан на широкую массу читателей, впервые знакомящихся с подлинником через перевод. Об этих массовых читателях и думал Маршак, когда устранял из своих переводов и непривычные стилистические приемы, и требующие комментария реалии. Отсюда и судьба переводов Маршака: их любят те, кто не знаком с подлинником, и порицают те, кто читал Шекспира и Блейка по-английски. Порицания эти безосновательны. Еще Белинский (в статье «Гамлет, принц датский», о переводе Н. Полевого), разделив два рода переводов — «заменяющий подлинник» и «имеющий целью ознакомление публики с великим драматургом», — писал: «Если бы искажение Шекспира было единственным средством для ознакомления его с нашей публикой — и в таком случае не для чего было бы церемониться; искажайте смело, лишь бы успех оправдал ваше намерение: когда две, три и даже одна пьеса Шекспира, хотя бы и искаженная вами, упрочила в публике авторитет Шекспира и возможность лучших, полнейших и вернейших переводов той же самой пьесы, вы сделали великое дело, и ваше искажение или переделка в тысячу раз достойнее уважения, нежели самый верный и добросовестный перевод, если он, несмотря на все свои достоинства, более повредил славе Шекспира, нежели распространил ее»[506].

Подготовив читателя к «стихам для вечности» своими переводами, Маршак вышел к нему со своей лирикой. В сборничке 1946 года появились первые шестнадцать стихотворений «из лирической тетради» — здесь были и «Все, чего коснется человек…», и «Не знает вечность ни родства, ни племени…», и «Словарь», и «Деревья под окном». Потом, постепенно, по нескольку стихотворений в год, стали появляться дополнения к этой «лирической тетради». Пополнение шло неравномерно: в начале 1950‐х годов, когда «чистая лирика» была под сомнением, Маршак предпочитал работать над воспоминаниями в стихах о Стасове и Горьком, в конце 1950‐х годов он стал отдаваться лирике свободнее. Но круг тем ее оставался твердо очерчен первой публикацией: стихи о слове, стихи о времени, стихи о природе; прибавились, пожалуй, лишь стихи о детстве и стихи об умерших, — и так составился сборник 1962 года «Избранная лирика» с его десятью строго тематическими разделами, сборник, отмеченный премией и окончательно закрепивший в сознании читателей мысль, что настоящий Маршак — это Маршак-лирик.

Этот твердый круг тем подчеркивал, что лирика для Маршака — это прежде всего «стихи для вечности». Здесь нет даже стихов о любви, потому что любовь — слишком временное, слишком индивидуальное чувство, а поэт пишет для всех людей и всех времен. Лирика Маршака безлична, и по вариантам видно, как поэт сам стремится к этой безличности. Вот каким было одно из его стихотворений в рукописи: «Неужели я тот же самый, Кто две трети столетья назад, Вверх взлетая с ладоней мамы, Был до слез перепуган и рад? И не то ли самое чувство Я испытывал столько раз На крутых подъемах искусства Или в полный опасности час? // До сих пор я борюсь с дремотой, И ложусь до сих пор с неохотой, И не думаю, веря в успех, Что, быть может, я меньше всех». Здесь Маршак на мгновение приоткрывает свою жизнь, свои тревоги, свои сомнения — и тотчас скрывает их опять: сравните с этим рукописным вариантом вариант печатный (начинающийся той же строчкой) — все, чем были живы приведенные стихи, в нем исчезло. Это судьба всех лирических стихотворений Маршака: все, что было личного в его раздумьях и впечатлениях, отсеивается на пути к печатному листу, остается лишь общезначимое. Стихи сжимаются в сентенции; «Лирические эпиграммы», сборник сентенций в стихах, становится логическим пределом этой эволюции Маршака-лирика. Предельная краткость в лирике, предельная пространность в детских стихах (и в публицистических, если вспомнить, как их много) — так раздваивается стиль позднего Маршака между стихами для вечности и стихами для времени.

(Парадоксально, что при этом Маршаку казалось необходимым, чтобы в лирических стихах было самовыражение и искренность. Об этом он писал в стихотворении «У Пушкина влюбленный самозванец…». Молодых поэтов, чья манера не была похожа на его манеру, он подозревал в недостатке искренности. Вот повод задуматься об относительности этого понятия, столь охотно употреблявшегося в наших спорах о литературе.)