Том 3. Слаще яда

– Но и к детям, – возражал Аполлинарий Григорьевич, – мы относимся сообразно их общественному положению. Маленькая крестьяночка может быть очень мила, я не спорю, – если ты захочешь ее приласкать, ты погладишь ее по головке, хотя в интересах опрятности лучше этого не делать. Малютка-принцесса – такой же ребенок, капризничает и шалит, но ты уважаешь ее высокий сан. Ты счастлив, если она даст тебе поцеловать ручку. Кухаркину сыну ты кричишь: «Васька, балбес, не смей это делать, уши надеру!» Сорванцу гимназисту, Сереже Рябову, ты в соответствующем случае скажешь: «Сережа, перестаньте дурачиться: пошалили, да и будет». Ты его уважаешь, хоть он и мальчишка, шалун, грубиян и дурак. Уважаешь потому, что он сын богатого, влиятельного в городе человека. А умника Васю ты не уважаешь, не потому, что он – мальчишка и шалун, а потому, что он – кухаркин сын. Он – тот сверчок, который должен знать свой шесток. Так-то, Женечка, не мешало бы и всякому сверчку знать свое место.

Евгений досадливо и неопределенно мычал.

У Хмаровых обедали кое-кто из родных и близких знакомых: На-гольские, Аполлинарий Григорьевич с женою и сыном, Леснов. Опять, досадуя Евгения, зашел разговор о Шаниной квартире. Аполлинарий Григорьевич подсмеивался над мещанскою обстановкою Шанина дома. Говорил:

– Очень стильно!

– Воображаю! – восклицала Софья Яковлевна. Аполлинарий Григорьевич продолжал:

– Строго выдержано в стиле мещанской квартирки. Совершенно художественный вкус. Все до последних мелочей.

И как будто бы сочувствовал, – и слышна сразу насмешка. Евгению было досадно, – но приходилось молча сносить, чтобы не стать в глупое, смешное положение. Да и что скажешь? Аполлинарий Григорьевич сам спорил со всеми за Евгения.

Евгений бесился и не знал, что ему говорить.

Мария злорадствовала. Алексей хихикал, дразнил. Нагольский нагло смеялся. Юлия Аполлинариевна делала преувеличенно-глупое лицо и спрашивала:

– Но у нее на лестнице есть швейцар?

Положение Евгения было бы нестерпимо. Но, по приятному светскому обыкновению, разговор не должен был долго держаться на одном предмете, – надобно было легко и приятно поговорить о множестве предметов.

Аполлинарий Григорьевич неутомимо работал в пользу семьи. Изыскивая разные способы, чтобы поссорить Евгения и Шаню, он придумал посылать им анонимные письма. В них он писал то ему о ней, то ей о нем разные гадости.

Шаня, конечно, не верила этим письмам. Если иногда и верила, то не хотела верить и старалась забыть или найти Евгению какие-нибудь оправдания.

А Евгений письмам верил. Он думал: «Если отдалась мне, могла отдаться и другому».

Если иногда Евгений и не верил этим письмам, то все же хотел им верить. Ему приятно было ставить Шаню ниже себя. Иногда он принимался мечтать, что выследит Шаню и уличит ее. И тогда в душе его были смешанные чувства, – не то радость, что избавится от Шани, не то печаль, что потеряет ее.

Шли дни за днями. Дни. Был радостен труд устроения своей квартиры. Помогали советами Манугина и Леснов, которые заходили часто.

Манугина просила Леснова заняться Шанею посерьезнее. Леснов пришел к Шане. Побеседовал. Нащупал уровень ее знаний. Посоветовал ей, что читать. Потом, заметив, что она читает с толком, стал систематически руководить ее чтением.

Леснов давал Шане много советов об ее обстановке. И ему она верила. Купила с ним несколько гравюр.

Но так много было того, что омрачало!

Пришлось Шане писать домой о том, что она уже не у дяди живет: пришлось объяснять. Да отец и сам узнал, – сплетни, анонимные письма.

Стали приходить к Шане гневные, грозные письма от отца и от матери. Бессильный гнев! Но все же больно ранят суровые слова.

Совсем неожиданно для Шани приехал к ней однажды вечером дядя Жглов. Шаня встретила его с шумною радостью, с преувеличенною веселостью, чтобы скрыть свое смущение. Она боялась, не от отца ли он пришел. Осторожно выведывала.

Узнавши, что дядя Жглов не от отца, а навестил ее сам, Шаня успокоилась.

Дядя Жглов пришел с подарками на новоселье. В первые дни он хотел было сделать вид, что забыл о Шанином существовании. Но потом передумал. Стало жалко и неловко бросить Шаню.

«В случае чего, – думал он, – куда же она пойдет? К чужим людям?»

Дядя Жглов хмурился и слегка упрекал Шаню. Давал ей кое-какие советы. Шаня слушала и не спорила.

Жглову было жалко Шаню, и он не верил ее напускной веселости. Думал: «Погибнет девчонка!»

Чем дольше он сидел у веселой Шани, тем все более усиливалось это странное чувство жалости к племяннице, которую он, сообразно понятиям своей среды и своего времени, считал опозоренною навсегда.

С того дня дядя Жглов стал приходить к Шане время от времени.

Аполлинарий Григорьевич также продолжал бывать у Шани. Он был с Шанею так ласков и нежен, что Евгений даже начал ревновать к нему Шаню. Евгений иногда думал, что Аполлинарий Григорьевич для того и отговаривает его от женитьбы на Шане, чтобы сделать ее своею любовницею.

Аполлинарий Григорьевич всегда приходил к Шане с подарками, – приносил цветы, конфеты, красивые безделушки.