Том 3. Слово о смерти

5. Проект проницательно усмотрел важное условие в душе человеческой, ее естественную логику, отменив телесное наказание, дав прочим наказаниям благородный характер необходимых последствий справедливости и цели исправления, в чем заключаются уважение и любовь к человечеству, воспретив действие по увлечению страстей, в чем заключаются презрение и ненависть к человечеству. Увлекающийся страстию и необдуманностию при выговоре или наказании, во-первых, унижает и попирает человечество в самом себе, и потом в лице, подвергшемся взысканию, смешивая порок с человеком, между тем как существенная цель всякого исправления и состоит в том, чтоб отделить порок от человека. Замечено, что выговор имеет самое спасительное действие, когда делающий его энергически выставляет черную сторону порока и его пагубные последствия пред впадшим в порок, выражая вместе с этим искреннее чувство сожаления и благожелания к впавшему в порок. Столько же спасительно действие наказания, когда при назначении и исполнении его действие проистекает из вышепредложенного взгляда и ощущения. Действующего так можно уподобить вытаскивающему погрязшего в болото, очищающему его от грязи и тины, в которые он попал. Но тот, кто при выговорах и наказаниях смешивает порок с человеком и принадлежащее пороку приписывает лицу, по всей справедливости может быть уподоблен нашедшему своего ближнего погрязшем в болото, пришедшему за это в негодование на ближнего и затем втоптавшему его еще глубже в зловредную грязь и тину, в которых можно даже утонуть [1218]. И топят ближних своих, не подозревая этого свойства в своих действиях, многие, думающие исправлять их. При тщательном, долговременном практическом изучении наказаний для молодых людей должно сознаться, что только два наказания должны быть допущены как существенно нужные и полезные: выговор и арест. Арест {стр. 512} непременно должен сопровождаться диетою и удалением от всякого самократчайшего по времени общения с товарищами и со всяким лицом, могущим повредить безрассудным соболезнованием и советом тот образ мыслей, который должен сформироваться у арестованного во время его ареста. Диета необходима по той причине, что при ней только ум виновного может возобладать над своим душевным волнением и ожесточением. Удаление от общения с товарищами и со всеми посторонними лицами необходимо потому, что разумно наказанному чрезвычайно вредно, когда он услышит, что он наказан слишком строго, что он страдает невинно, что подвергнувшие его наказанию — такие и такие. Безрассудное соболезнование уничтожает цель ареста, заключающуюся в том, чтоб молодой человек одумался, сознал свой проступок и раскаялся в нем. Чтоб помочь ему в этом, должен посещать его наставник, который обязан с кротостию внушать ему несообразность и низость его проступка и советовать ему принести чистосердечное раскаяние, потому что только при искреннем раскаянии возможно прочное исправление, относительно подвергшегося аресту необходимо соблюдать кротость, соединенную с твердостию. Кротость спасительно действует на наказанного, фактически удостоверяя его, что к нему нет враждебного чувства, а твердость необходима для того, чтоб наказание принесло плод свой. Иначе оно может быть только вредным. Срок ареста должен быть определен раскаянием арестованного. Когда он принесет раскаяние, то это служит признаком, что врачевство — наказание — произвело спасительное действие; дальнейший прием лекарства был бы вполне нелогичен. Напротив того, выпуск из-под ареста прежде принесения раскаяния арестованным может подействовать на его нравственность весьма вредно. В некоторой иноческой обители настоятель занимался, по преданию Православной Церкви, нравственным воспитанием молодых людей, вступавших в эту обитель. Помощником его был иеромонах весьма благочестивой жизни, сочувствовавший ему в его занятии. Наказаниями были выговор в вышеприведенном духе и арест. Иеромонах посещал трижды в день арестованного, доставляя ему все нужное, наблюдая, чтоб прописанная диета сохранялась в точности, чтоб устранение от общения со всеми, не понимающими таинств исправительной системы, соблюдалось со всею строгостью, увещевая самою кроткою и наблюдательною беседою арестованного, чтоб он сознал себя {стр. 513} виновным, а наказание справедливою мерою и раскаялся. После каждого посещения иеромонах приходил к настоятелю и передавал ему о состоянии арестованного, называя его несозревшим или созревшим. Несозревшим назывался тот, кто признавал себя правым, наказанным излишне строго, кто осуждал начальство; созревшим назывался пришедший в сознание виновности своей и в раскаяние. Созревший, по докладе о нем иеромонаха настоятелю, обязывался написать к настоятелю письмо, в котором излагался взгляд, приобретенный арестованным во время ареста на его проступок, раскаяние и обещание исправления. После сего иеромонах выводил заключенного из уединения его и представлял настоятелю, который уже со всею любовию и участием делал ему наставление о преимуществах добродетельной жизни и о средствах, воспомоществующих молодому человеку стяжать благонравие. После сильного наказания необходимо явление любви, хотя и в весьма серьезной форме, как после операции нужны мягчительные и целительные пластырь и мазь. Таков совет святого Иоанна Лествичника [1219]. Выпустить несозревшего из-под ареста — значит нанести ему и его товарищам величайший вред, как доказали единогласно все опыты. Вышедший из уединения с чувствами самомнения и ожесточения усваивает себе эти чувства. Усвоение этих чувств кладет печать на его характер и дальнейшее поведение. Он получает нерасположение к начальству; настроение своего духа он сообщает товарищам. «Нечто взяли!» — в таком роде обыкновенно выражается несозревший по выпуске из-под ареста пред товарищами своими: «Морили целые сутки или двои под арестом, безбожные! сами бы попробовали на одних щах и хлебе с водою побыть! допытывали, допрашивали — ничего не сказал! Прав, да прав, да и только! Скажи-ка я, что такой-то нищий принес мне водки! Нищего ушлют, оставят без насущного хлеба, и лазейку плотно закупорят: тут и пропадай все. Странное и глупое требование людей, отживающих век, от молодого человека, чтоб он никогда не повеселился в просторе души. Без простора нет веселья. Я сказал им: хоть неделю держите, а я ничего знать не знаю: вам показалось, что я пьян! у вас обо мне, не знаю с чего, самые дурные мысли! между тем я получил письмо, что мой дядюшка, который был мне вместо отца, умер, и я с печали сделался {стр. 514} сам не свой… При этих словах я навзрыд заплакал; плачу, а в душе хохочу! Поверили, дураки: выпустили. Вот как надо с ними делать! не то что такой-то! посидел всего восемь часов, и расплылся: всё им сказал, а они, уже известно, по-своему распорядились».