Том 3. Собачье сердце

— Громаднейший бюст! — подтвердил я.

— Да. В один прекрасный день мая я сел в трамвай, имея при себе в кармане 1200 рублей казенных денег. Нужно вам заметить, что я влюблен в строительство социализма, и вид новых кубиков, которыми мостили, вызвал у меня взрыв восторга. Мысленно я видел великий город в садах и рабочих домах… Проехав четыре квартала, я вышел из трамвая, взялся за карман, зашатался и едва ли не упал… — Тут ужас выразился в мутных глазах Котомкина-Суворова: — Денег при мне не было.

— Вырезали?!

— Вырезали. В то время, когда я любовался кубиками. Я лишился службы в театре.

— А в каком вы служили?

Таврический махнул рукой:

— Мне больно говорить об этом. Три месяца я метался по Ленинграду и покрыл растрату. По счастью, друзья мои, Туррок и тот же Бобров, помогли мне, и я получил место.

— В другом театре?

— Нет, это был кооператив. Мне дали место кассира. Коротко скажу: не успел я прослужить и двух недель, как в том же трамвае и в том же месте у меня вырезали шестьсот семьдесят казенных рублей.

— Однако! — воскликнул я нервно.

— Но это не все, — сказал Суворов, — я переехал в Москву. Мне помогли, и вот я снова при должности.

— В кооперативе?

— Нет, вновь в театре. И по моей специальности, администратором. Я вздрагивал от радости, любуясь вашим городом, не совру вам: я плакал не раз в своем номере гостиницы, представляя себе столицу через пять лет…

— Позвольте, — перебил я, — почему плакали?

— Счастливыми слезами, — объяснил Суворов, потом вдруг из глаз его буквально хлынули слезы на пиджак. Он взревел и повалился на колени. Все в голове у меня перевернулось кверху ногами.

— Спасите меня! — каким-то паровозным голосом завыл Котомкин, и в соседней комнате залаяла собака. — В трамвае № 34 на третий день вырезали двести казенных рублей!

— Черт знает что такое… — сказал я тупо.

Произошла пауза, во время которой Котомкин поднялся и заломил руки.

— Ваш изумруд… — начал я.

— Взгляните на него на свет, — пригласил Котомкин.

Я глянул и перестал говорить об изумруде.

— Во всем доме… — начал я, но лицо Котомкина стало так ужасно, что я закончил так: — Во всем доме пятнадцать рублей, и из них десять я вручаю вам.

— Сто девяносто! Еще сто девяносто! — прошептал Суворов. — Вы представляете меня под судом?

Я подумал и ответил:

— Неясно.

В голове моей созрел план.

«Почему негодный Валя никогда не отзывается обо мне так хорошо, как Бобров? Дай-кось я ему сделаю пакость…»

И я сказал:

— У меня есть знакомый…

— О, да! — воскликнул Котомкин страстно. — О, да! Позвоните ему!

Я позвонил Вале и сказал, что к нему хочет приехать администратор по делу.

Котомкин же взял десять рублей и покинул меня.

Через час последовал звонок по телефону.

— Это свинство, — мрачно сказал Валя, кашляя.

— А вы кому-нибудь передали его?

— Юре, — ответил Валя.

И наконец вечером был звонок.

— Я хочу направить к вам… — сказала женщина-писательница Наталья Альбертовна, — администратора…

— А, не надо, — ответил я, — он был у меня.

— Что вы говорите?! Гм… Скажите, пожалуйста, кто такой Бобров?

И тут настал час отплатить Боброву за добро.

— Бобров? Сказать о нем, что он порядочный человек, это мало, — с чувством сказал я в трубку, — наипорядочнейший человек и великолепный знаток людей! Вот каков Бобров!

И, повесив трубку, я с тех пор ничего не слышал ни о Боброве, ни о несчастном, преследуемом судьбою Котомкине- Суворове.

Середина 1920-х гг,

«Литературная газета», 21 февраля 1973 г.

Я убил

Доктор Яшвин усмехнулся косенькой и странной усмешкой и спросил так:

— Листок с календаря можно сорвать? Сейчас ровно 12, значит, наступило 2-е число.

— Пожалуйста, пожалуйста, — ответил я.

Яшвин тонкими и белыми пальцами взялся за уголок и бережно снял верхний листок. Под ним оказалась дешевенькая страничка с цифрою «2» и словом «вторник». Но что-то чрезвычайно заинтересовало Яшвина на серенькой страничке. Он щурил глаза, вглядывался, потом поднял глаза и глянул куда-то вдаль, так что понятно было, что он видит только ему одному доступную, загадочную картину где-то за стеной моей комнаты, а может быть, и далеко за ночной Москвой в грозной дымке февральского мороза.