Том 3. Советский и дореволюционный театр

Да, Андрей Бабичев хочет создать вкусную, питательную, дешевую колбасу, да, он строит огромную столовую под прозаическим названием «Четвертак». Он не только хозяйственник вообще, он уже того — пищевик. Но в этом и есть справедливая причина его гордости, что он настоящий коммунистический пищевик,для которого его конкретные задачи освещены ярким огнем борьбы против индивидуальной кухни, против порабощения женщины, против страшного бича домашнего хозяйства, которое так клеймил Ленин ⁴, —огнем борьбы за коллективизацию питания. Так же каждая другая хозяйственная задача, за какую бы мы ни взялись, оказывается в нашем понимании огромной, величественной, заслуживающей самой глубокой преданности задачей. Является недостойным, пошлым, жалким, когда коммунисты (или чаще непрошеные хвалители коммунизма) начинают обвинять Андрея Бабичева по-кавалеровски, что он действительно делец, действительно колбасник и что фигуру эту надо было заменить чем-то более синтетичным, широким, высоким и т. д.

К сожалению, Олеша как будто внял голосу подобной критики и постарался сентиментализировать Андрея Бабичева.

Пьеса — это не жизнь, характер в драме — это не живой человек из жизни, он должен быть построен так, чтобы общая тема пьесы выигрывала как можно больше. И с этой точки зрения надо было сделать Андрея именно непреклонным «дельцом». Достаточно дать понять, что это делец не для роста своего капитала и не для карьеры, а делец — советский, чтобы все эти разговорчики горохом отпрянули от соответственной фигуры.

Как видит читатель, что если есть люди, которые упрекают Слешу в том, что он сделал Андрея слишком прозаическим дельцом, то мы упрекаем его в обратном. Надо было сделать его более выдержанным и беспощадным коммунистом-дельцом.

Поскольку, однако, этой стихии в Андрее все-таки осталось много, мы считаем эту фигуру более или менее удовлетворительной.

Если пьеса Олеши в общем является хотя и небезупречной, но удачной переделкой его романа, то о постановке можно говорить только в тонах самой высокой похвалы.

Вторая картина, изображающая какую-то современную московскую гофманиаду в глубине обывательской, многонаселенной московской квартиры, виртуозно метка и жутка в такой мере, что хотелось бы видеть какую-то целостную пьесу, почерпнутую именно в таком вот невольном общежитии и в этих тонах развертывающую, быть может, целую драматическую философию.

Сцена сна, которая показалась многим условной и фантастичной, на самом деле удивительно реалистична и победоносно превосходна ⁵.

Поразительна также и в литературном и в сценическом отношении изумительная сцена «тайной вечери» Ивана Бабичева, на которой мещанские сотрапезники раскрывают свои затаенные чувства и коллективно осуждают большевика Андрея на смерть.

Наконец, последняя сцена, в особенности ее окончательный аккорд, представляет собою действительно победоносный финал. Она была встречена почти без исключения всей публикой генеральной репетиции долго не смолкавшими громовыми аплодисментами.

«Заговор чувств» есть новая большая победа Театра Вахтангова и вместе с тем новая большая победа на всем нашем театральном фронте.

Умер А.А. Бахрушин *

Вместе с Алексеем Александровичем Бахрушиным исчезает из культурного мира Москвы, в особенности из театрально-культурного мира, одна из симпатичнейших фигур.

Не было такого театрального события, в котором не принимал бы участия Алексей Александрович. Мы видели его с лицом радостным на торжественных юбилеях отдельных театров, на торжествах по случаю получения высокого звания тем или другим артистом, на премьерах и т. д. И если хотелось поздравить тех, кого непосредственно эти торжества касались, то хотелось вместе с тем поздравить и «театрального дедушку» — А. А. Бахрушина. Это всегда был его праздник. Он был как бы некоторым воплощением театра, в который он так крепко влюбился, которому был так свято верен и которому так прекрасно послужил.

И в печальные дни похорон того или другого выдающегося деятеля театра видали мы эту высокую фигуру старика с добрым и значительным лицом, и мне казалось тогда, что он к чему-то внимательно прислушивается. Это внятен был ему тихий шелест страницы, которую переворачивала история.

А. А. Бахрушин не бывал в таких случаях опечален, как этого можно было бы ожидать. В нем была какая-то примиренность летописца, и это потому, что он стоял на страже увековечения театральных ценностей и, будучи работником этого дела, понимал, что никто, с блеском послуживший театру, не умирает целиком.