Том 3. Странники. Рассказы. Очерки (1942-1944)

— Ах, Павлик, — встретила она мальчика. — Побудь, дружок, тут, покарауль, чтоб не стащили чего-нибудь, всякие тут шляются… А я на одну минутку.

— Не беспокойтесь, Анна Ивановна, покараулю, — сказал Павлик, и у него, при виде большой миски с сахарным песком, сразу накатилась слюна, как у Азора. Он схватил столовую ложку, поддел стогом сахарного песку — и в рот. Еще поддел — и в рот… Вкусно!.. И этакая сладость. Еще поддел — и в рот. Проглотил из графина воды — и все в порядке!

Вошла хозяйка.

— Все в порядке, Анна Ивановна! — браво отрапортовал Павлик, но голос его сфальшивил, он подумал про себя: «Вот негодяй, прохвост». Руки его дрожали, лицо горело от стыда.

Второе преступление, еще более тяжелое, произошло с ним на обратной дороге. Путь лежал мимо Инженерного замка, затем Марсовым Полем вдоль неширокой канавки. Он шагал по-мужски, Верочка за ним вприпрыжку. Анна Ивановна наложила им в кастрюлю густой пшенной каши, а сверху полила маслом. Каша горячая, от нее шел вкусный теплый парок. Павлику до смерти хотелось есть, он весь день был голоден. Да и ночью чувствовал неутолимый голод. Ночью ему не спалось. Он представлял себе накрытый стол, на нем всевозможные закуски: балыки, анчоусы, шпроты, крабы, сыр. Павлик все их, не торопясь и смакуя, поедает. И чем больше ест, тем сильней начинает страдать от голода. Потом слоеные горячие пирожки стал есть, они тают во рту, рассыпаются. Затем блины, хорошо прожаренные в масле, затем горячий-горячий кофе с большим-большим сахаром и густыми сливками. Ну конечно, трех сортов торты, особенно вкусен жестковатый прослоенный шоколадом торт «микадо» из кондитерской «Норд» с бывшего Невского.

Обо всех этих вкусностях Павлик рассказывает на ходу Верочке. Оба облизываются и глотают слюни.

— Я за все это продал бы сатане душу, как пан Твардовский в каком-то романе, — говорит Павлик. — Впрочем, к черту все эти кофеи с тортами, я бы лучше самых жирных щей съел со свининой, кислой капустой да чесночком… Восемь тарелок съел бы…

И вдруг… Вдруг по всему городу завыли неугомонные сирены, а из репродуктора закричали: «Воздушная тревога, воздушная тревога!» Проклятые сирены — кто их только выдумал! Они наполняют все существо человека необъяснимым унынием, они высасывают душу.

Дети побежали. Было темно. Визгливый вой сирен то усиливался, то ослабевал. И Павлику показалось, что весь Ленинград заплакал.

— Слышишь, как плачет город! — бросил он спешившей за ним сестренке.

— Да… Ему сейчас будет больно. Его будут разрушать.

Нет, город не плакал. Город-герой звал к защите, к мщению. И вот загремели наши зенитки. С неба стали доноситься отдаленные звуки налетающих бомбовозов. Они жужжали, как гигантские шмели.

— Летят, — сказал Павлик. — Побежим, спрячемся в щель.

Они припустились по маленькому чрез канаву мосту в соседний сквер. По Марсовому Полю тоже бежал народ: зенитки гремели близко, осколки от их снарядов шлепались то здесь, то там. Вот за Невой, левей Петропавловской крепости, гулко грохнуло, еще и еще и — вскоре там показалось пламя.

Вдруг воющий ужасный звук: с неба, где-то близко, падала бомба, за ней другая, третья. Раз за разом раздались невдалеке три оглушительных удара в землю, три взрыва. Вся почва трижды сильно содрогнулась. И при вспышке зарева бегущим детям почудилось, что вблизи них все дома с грохотом и треском рушились, а деревья, подпрыгнув, легли набок. Дети вбежали в щель. Там никого не было.

— Это у нас, — сказал, дрожа, Павлик. — Наш дом разрушен.

У Верочки задрожали щеки, вот-вот расплачется. Еще раздались два сотрясающих удара в землю как раз в стороне квартиры Павлика.

— Вот это у нас, пожалуй, — едва передохнув, пропищала Верочка, по ее щекам струились слезы. — Мама, ма-а-мочка… — захлюпала она.

Павлик сопел. Согревал озябшие руки возле теплой еще посуды с кашей.

— Я ужасно есть хочу, — раздраженно сказал он, не обращая ни малейшего внимания на слезы Верочки. — Ежели я сейчас же не съем всю эту кашу, я умру.

— Что ты, Павлик… Зачем ты так страшно говоришь?

— Умру, умру… От голода умру. И ты умрешь, потому что мы дураки. Давай съедим!

— Что ты, Павлик! А как же мама с папой? — прошептала Верочка и посморкалась в платок. — Нет, я не буду.

Павлик хотел сказать: «Мама с папой, вероятно, убиты», — однако смолчал. А что, если действительно родители погибли? Душа мальчика стала холодной и бесчувственной, как ледяная глыба: ощущение непереносимого голода подавляло в нем все человеческие порывы. Не отдавая себе отчета и не в силах совладеть со своим своевольным языком, Павлик выпалил:

— Их, может быть, не убило, а засыпало. А вот нас убьет!

— Врешь, нас не убьет. Мы в щели.

— Убьет, — сказал убежденно Павлик. — Обязательно убьет. И каша пропадет зря. Пока живы, давай есть. — Он открыл судок, запустил руку в теплую кашу и набил ею полон рот. Ему теперь ни капельки не было жаль ни отца, ни мать.

Верочка истерично завизжала: