Том 4

Он каждый день напрасно рыщет,
Еду в зловонных ямах ищет,
Как воробей свой корм дневной,
Он чинит, точит день-деньской,
Стирает вспухшею рукой,
Тележку тащит, еле жив,
С горой незрелых груш и слив:
«Кто купит? Кто?» — в слезах поет
И для гроша в грязи снует.
И на углу во славу божью
— Ведь в бога свято верит он —
Протягивает руку с дрожью:
Есть против нищенства закон.
Хотя и глух он, и немолод,
Бренчит на арфе в дождь и холод;
Из года в год все песнь одна
Звучит у каждого окна,
И няньку он плясать зовет,
А сам не слышит, что поет;
Он освещает улиц тьму,
Но света нет в его дому.
Он рубит лес и тащит груз,
Но, потеряв к работе вкус,
Стал вором, сводником, ханжой
И пропил совесть и разум свой.

Бек впервые поднимается здесь над уровнем обычной немецко-бюргерской морали, вкладывая эти стихи в уста старого нищего, дочь которого просит отца отпустить ее на свидание с офицером. Он рисует ей в приведенных выше стихах полную горечи картину положения тех классов, к которым принадлежал бы ее ребенок, и черпает свои возражения непосредственно из условий ее существования, не читая ей при этом — этого нельзя не признать — моральной проповеди.

Не укради

Нравственный слуга одного русского, которого он сам называет добрым барином, обкрадывает ночью своего показавшегося ему спящим господина, чтобы помочь своему старому отцу. Русский крадется за ним и, глядя через его плечо, читает следующее письмецо, которое тот пишет своему старику:

Я украл — возьми же деньги,
Вымоли, отец, у Спаса,
Чтобы с высоты престола
Даровал он мне прощенье.
Сна и отдыха не зная,
Буду я теперь трудиться:
Пусть украденное мною
Вновь владельцу возвратится.

Добрый барин нравственного слуги так растроган этим ужасным открытием, что не может произнести ни слова и, благословляя, кладет свою руку на голову слуги.

Но уже лежит тот трупом:
Сердце в страхе разорвалось.

Можно ли написать что-либо более комичное? Бек опускается здесь ниже уровня Коцебу и Иффланда; трагедия слуги превосходит даже мещанскую драму.

Новые боги и старые страдания

В этом стихотворении высмеиваются — и часто метко — Ронге, «Друзья света»[90], евреи нового поколения, парикмахер, прачка, лейпцигский бюргер с его умеренной свободой. Под конец поэт оправдывается перед филистерами, которые будут обвинять его за это, хотя и он

О свете песнь
Пропел навстречу тьме и буре.

Он излагает затем даже социалистически видоизмененное, основанное на своеобразном натур-деизме учение о братской любви и практической религии и противопоставляет, таким образом, одно свойство своих противников другому их свойству. Таким образом, Бек никак не может кончить без того, чтобы снова себя не погубить, так как он сам глубоко погряз в немецком убожестве и слишком много рассуждает о себе, о поэте, витающем в своей поэзии. Поэт вообще у современных лириков снова стал невероятно прилизанной, необычайно напыщенной фигурой. Это не активное существо, которое живет в действительном мире и пишет стихи, это «поэт», парящий в облаках, но облака эти — не что иное, как туманные фантазии немецкого бюргера. — Бек постоянно переходит от невероятнейшей высокопарности к самой трезвенной мещанской прозе, от мелкого воинственного юмора, направленного против существующих условий, к сентиментальному примирению с ними. То и дело он спохватывается, что ведь это он-то и есть de quo fabula narratur^{64}. Его песни оказывают поэтому не революционное действие, а действуют, как

«Три шипучих порошка,
Останавливающие кровь» (стр. 293).

Вся книга весьма характерно заканчивается поэтому следующим бессильным нытьем, выражающим покорность:

Когда, о боже, будем
Мы жить, как должно людям?
Страдая, жажду я вдвойне,
Вдвойне устал я от терпенья.