Том 4

— Так что, Евгений Николаевич, начинай готовить доклад, — добавил Щедров. — Время еще есть. Если в чем нужна помощь — приходи, поговорим, посоветуемся, поможем.

Минуту Рогов постоял, видимо, хотел еще что-то сказать и не решился. Глубоко вздохнул, с усилием выпрямился и ушел. Щедров и Приходько смотрели ему вслед, понимая, как трудно было Рогову не ссутулиться, не опустить голову.

— Видел, как ушел? — спросил Щедров, когда за Роговым закрылась дверь. — Обиделся. А чего ради? Обижаться-то совершенно нечего.

— Меня, Антон Иванович, удивляет другое.

— Что?

— Твоя деликатность. Не могу понять, почему ты говорил с ним так, точно в том, что произошло в исполкоме, повинен не Рогов, а кто-то другой? «Приходи, поговорим, посоветуемся, поможем…» Да тут нужно не разговаривать, не советоваться, а заслушать Рогова на бюро и записать ему строгача.

— Твое удивление, Анатолий, ничем не обосновано, ибо я говорил с Роговым так, как и полагается говорить в таких случаях, — возразил Щедров. — Прорабатывать, грубить — зачем? Что же касается заслушивания на бюро и вынесения, как ты сказал, строгача, то это — самое легкое и самое простое. Куда важнее и куда труднее помочь Рогову, да и не только Рогову, избавиться от ошибок, извлечь из них уроки на будущее. Вот соберется сессия, послушаем, что скажут депутаты.

— Опять разговоры?

— А как же ты хотел? В одиночку приказывать, командовать? Делать этого я не умею да и не хочу.

— Речь идет не о командовании, а об ответственности Рогова, — стоял на своем Приходько. — Ты встретил Рогова впервые, а я знаю его давно и могу сказать: то, что произошло в исполкоме сегодня, не могло не произойти при порядках, которые завел Рогов. Ты обратил внимание, как он вошел сюда? Важный, улыбающийся, и заговорил не о старике, а о майских дождях.

— И все же я считаю, что тут строгий выговор делу не поможет.

— А что поможет?

— Сессия райсовета. Пойми, суть вопроса не только в Рогове. Ты же сам задавал себе вопрос: откуда это берется? Вот это «откуда» и есть то главное, на что мы обязаны обратить свое самое пристальное внимание.

Приходько приглаживал пальцами свой светлый чуб и молчал. Вошла Любовь Сергеевна и сказала:

— Антон Иванович, к вам просится Аничкина. Она и вчера приходила, а вас не было. Что ей сказать?

— Попросите прийти завтра в девять. Соберется пленум райкома комсомола, и вопрос с Аничкиной надо решать, — сказал Щедров, когда Любовь Сергеевна ушла. — Но где взять ей замену? Нет ли у тебя на примете подходящего комсомольца? Такого, чтобы был и молодым и деловитым.

— Есть. Только не комсомолец, а комсомолка.

— Кто такая?

Клава Антонова, наша, усть-калитвинская. Работает старшей пионервожатой в школе-интернате.

— Кто ее родители?

— Мать — учительница, отец, Иван Антонов, — массовик в станичном Доме культуры, известный в Усть-Калитвинском баянист и композитор-самоучка.

— Какое у нее образование?

— Окончила педагогическое училище. — Приходько улыбнулся. — Пишет стихи. Печаталась в «Усть-Калитвинской правде» и в «Южной правде».

— Читал ее стихи? Ну как?

— Лирика. Мне лично нравятся.

— Пишет стихи — похвально, ничего не скажешь. Однако для комсомольского вожака одних этих качеств маловато. — Щедров подошел к балкону. — Так, так… Клава Антонова. Надо пригласить ее для беседы. Поговорим, познакомимся.

— Может, пока не будем приглашать?

— Почему?

— Еще неизвестно, как решится вопрос с Аничкиной.

— С Аничкиной все решится так, как нужно. Устроим ее на другую работу, в обиде не оставим. Сегодня позвоню в крайком комсомола, посоветуюсь.

Глава 24

На другой день, как ей и было сказано, Аничкина в девять утра пришла к Щедрову. Он вышел ей навстречу, крепко пожал руку, усадил в кресло и сам сел напротив. Теперь он мог вблизи рассмотреть ее озабоченное лицо со следами пудры на носу и на щеках, ее устало смотревшие глаза. Щедров знал Лелю Аничкину давно, еще по совместной работе в райкоме комсомола. Тогда она была миловидная, веселая, непосредственная, а к тому же и завидная плясунья. Теперь же перед ним сидела не Леля Аничкина, а отдаленно похожая на нее женщина. И накинутая на плечи пуховая шаль, и гнездом закрученная коса, и строгие, неулыбчивые губы — все это как бы доказывало Щедрову, что ничего того, задорного, комсомольского, что когда-то было, у нее уже не осталось, и что в этом она неповинна. С ней случилось то, что случается с деревом ранней осенью: листья еще густые, пышные, а по краям уже прихвачены желтизной и чуть приметным увяданием, и ничего с этим поделать нельзя.

— Никому не поверю! — волнуясь, прерывающимся голосом сказала Аничкина. — Я хочу узнать от тебя лично! Поэтому и пришла, чтобы спросить…

— Я слушаю.

— Антон Иванович, скажи, это правда? — Она раскраснелась, и в ее глазах показались слезы. — Правда, что ты хочешь от меня избавиться?

— Зачем же так — «избавиться»? — спросил Щедров. — Елена Лукьяновна, неужели не понимаешь всю нелепость этого слова — «избавиться»? Кто и от кого? Я? От тебя? А ради чего?

— Об этом же говорят.

— Кто говорит?

— Люди. Все!