Том 4

— Галя, приготовь темно-коричневый костюм, — сказал он, продолжая бриться. — Тот, что пошили к Октябрьским праздникам. Надену новые ботинки, белую рубашку, ту, что с запонками, галстук тоже.

— Чего ради вздумал наряжаться?

— Надо. Достань из шкафа бобриковое пальто.

— В дождь? Ты что задумал? Мог бы жене сказать?

Рогов не ответил, вытирая лицо полотенцем.

В осеннем пальто и фетровой шляпе Рогов вышел со двора. Дождя, казалось, не замечал, лужи обходил и шел быстрыми шагами. Приблизился к Дому Советов и не остановился, не замедлил шаги. Решительно, как это он делал раньше, взошел на лестницу и быстро поднялся на второй этаж. Любови Сергеевны в комнате не было. Рогов оставил на вешалке пальто, шляпу, одернул пиджак, выпрямился и, не раздумывая, открыл дверь знакомого ему кабинета.

— Антон Иванович, можно войти?

— Да, входите! Кто там? — Щедров писал, склонившись над столом; поднял голову и удивился: — Рогов? Прошу, садись. Вот сюда, в кресло. Погодка-то! Мечта хлебороба! — Щедров отложил в сторону бумаги и вышел из-за стола. — Льет, и как льет! Отличная погодка для озимых! Ничего лучшего и придумать нельзя. Вчера я побывал на полях, проехал до Елютинской. Озимые всюду такие зеленые, густые, смотришь — и сердце радуется!

— Что тут важно? — в тон Щедрову заметил Рогов. — Обильная влага и плюсовая температура. Дождь теплый, какие бывают в июле. В лесу грибов полно!

— Для животноводов тоже благодать, — продолжал Щедров, глядя на залитые дождем темные тополя. — Отава так пошла в рост, что хоть пускай косилки. Скот все еще на подножном корму.

— Отава, верно, завидная, — охотно подтвердил Рогов. — Деревья уже сбросили листья, а трава зеленеет и поднялась повыше щиколоток. Коровы «Яблоневого цвета» весь день пасутся в лесу. Как-то я встретил Осянина. Хвалился, говорит, что удой увеличился.

— Как у него с раскорчевкой? — спросил Щедров. — Уладил Петр Петрович свои разногласия с лесничеством?

— Уладил, это я точно знаю, — ответил Рогов. — Уже работают бульдозеры и трактора.

«Странно, чего это мы вдруг завели разговор о хозяйственных делах? — думал Щедров. — Говорим об озимых, об отаве, словно бы вообще ничего не случилось. А ведь Рогов пожаловал ко мне не для того, чтобы поговорить со мной о погоде и сообщить о том, что в «Яблоневом цвете» повысился удой молока и начата раскорчевка пустоши…»

— Евгений Николаевич, я рад видеть тебя в райкоме, — сказал Щедров. — Но давай оставим в покое и озимые, и отаву, и раскорчевку, и теплый дождь. Говори, зачем пришел? Выкладывай.

— Антон Иванович, ты прав, разговор об озимых и теплом дожде нам сейчас ни к чему. — Рогов задумался, и его худые щеки тронул мелкий тик. — С чего начать? Не знаю.

— Любое начало есть начало.

— Я долго не приходил к тебе, очень долго. Не мог. А сегодня решился… Больно, вот тут. — Рогов положил ладонь на грудь. — Вот теперь я знаю, что такое душевные муки. Хотя, видишь, я говорю спокойно. Но зачем я пришел? Вот вопрос!

— Нужна работа?

— Я работаю лесничим. Сутки отдежурю, а двое суток свободен. Так что есть время для раздумий… Зачем же я пришел?

— Может, нужна какая помощь?

— В том-то и штука, что ничего мне не нужно. Много я думал в эти дни о себе, слишком много. Думал и о том, как я жил, к чему стремился и так ли жил, как надо было. С кем дружил, кому подражал, у кого учился? Сам я себе судья и сам я себе адвокат.

— Говори поточнее и пояснее, — попросил Щедров.

— Извини, не могу, трудно мне… Все во мне перевернулось, перепуталось. Мало мы знаем о людях, очень мало. — Рогов долго сидел молча, с поникшей головой. — Вот, к примеру, Антону Ивановичу Щедрову, что ему известно обо мне? Ничего не известно.

— Сам расскажи о себе, вот я и буду знать.