Том 4

И белое платье, и яркие цветы — хорошо! Цветов можно набрать в лесу — сколько их тут! А где взять платье? Рядом шелестел, о чем-то таинственном нашептывал родник. Воздух наполнен теплом и устоявшимися запахами трав. Пестрели цветы, красные, голубые, оранжевые. Протяни руку и бери. Илья сорвал лесные колокольчики, голубенькие, как и глаза Стеши, вплел их в светлые Стешины волосы и улыбнулся: красиво! Стеша поняла его улыбку и пожалела, что не было зеркала. Она положила Илье на колени свою увитую колокольчиками голову, сквозь кружева веток смотрела в высокое, синее небо, и в голубых, полных небесного отблеска глазах показались слезы, потекли по щекам сверкающие капельки.

— А плакать, Стеша, не надо…

— Я и не плачу…

— Отчего же слезы?

— Я маму вспомнила…

— Маму не вернешь. — Илья неумело, согнутым пальцем вытер Стешины щеки. — И не надо плакать… Мы пойдем к Хусину… У Хусина отдохнем. Хусин — парень что надо, настоящий джигит!

Что и говорить, наездник Хусин лихой. На полном скаку пролезть у коня под животом — это сумеет не всякий. А какие выделывает номера в седле! Страшно смотреть! Особенно Хусин старается, когда джигитует вблизи Прискорбного и когда на него, весело смеясь, смотрит Елизавета. Так что слова «настоящий джигит» весьма точно определяют горячую натуру черкесского юноши. Но рядом с отвагой и бесшабашным ухарством в нем жили врожденная потребность дружбы и товарищества. Он умел дружить и доверяться дружбе, беречь ее. Отзывчив, чуток к чужой беде, Хусин всегда готов постоять за обиженного, а если нужно, то и вступить в драку или оказать дружескую поддержку. Поэтому нежданное появление Ильи и Стеши вызвало на худощавом, энергичном лице Хусина удивленную улыбку, а в горячем сердце — желание действовать, и действовать решительно, смело и немедленно, сию же минуту. Но как действовать? Он еще не знал…

Кулицы, матери Хусина, дома не было, ушла на ферму. Отец дневал и ночевал с табуном. Один дедушка Абубекир сидел возле хаты и грелся на солнце. Но что дедусь? Ни посоветоваться с ним, ни поддержки от него. Как же Хусин удивился, когда старый горец поманил внука пальцем и спросил:

— Хусин, этот русский парень заявился к нам с невестой или с женой?

— С невестой, дедусь, с невестой.

— Скажи ему, Хусин, скажи: вот когда я был молодым…

— Ладно, ладно, дедусь, сидите себе молча, — ответил Хусин и хотел уйти.

— Погоди, Хусин! — остановил внука Абубекир. — Беги на конюшню, седлай коней. Увозите невесту в горы и упрячьте ее там понадежнее от погони… Эх, когда я был молодым…

— Хорошо, дедусь… И не надо вам беспокоиться.

Жаль, что Илья и Стеша не понимали, о чем говорили дед и внук. Хусин оставил Абубекира, сказал Илье, что дедушка интересуется, кто они и почему здесь, и проводил гостей не в дом, а в пристройку к дому, сделанную из плетней и обмазанную глиной.

— Кунацкая и мое жилье, — сказал Хусин. — Илья, Стеша, будьте как дома!

Кунацкая — хатенка чистенькая, с двумя подслеповатыми оконцами, с кроватью и столиком. Земляной пол устлан сухой травой. В углу темнела закопченная широкая труба, похожая на перевернутую вверх дном корзину. С потолка спускалась цепь, и на ней висел казанок. В корзину, вставленную в крышу, смотрело небо, слабо освещая и казанок, и холодные угли. В комнате хорошо прижился застаревший запах дыма и погасшего костра. Хусин усадил друзей на лавку и спросил, какая им нужна на помощь. Краснея и поглядывая на потупившую глаза Стешу, Илья сбивчиво, коротко рассказал, почему они здесь. Хусин не стал ни о чем спрашивать, насупил брови и не говорил, а диктовал твердым голосом:

— По обычаю черкесов, запомни, Илья, невесты пешком не ходят. Это первое. Поэтому в Надеждинскую мы поедем на машине, А еще бы лучше верхами! Как, Стеша, насчет седла? Сумеешь? Жаль, что в школе у нас не было уроков верховой езды. Ну ничего, увезем тебя на «Победе». И с гармошкой! Возьмем лучшую гармонистку, есть у нас такая — Лейла! В ее руках гармошка и смеется и плачет! Нет, нет, Илья, помолчи! Ты мой гость, и твое дело — сидеть и молча слушать… Второе: невеста должна быть красиво одета. Такой обычай у всех людей. Эту заботу беру на себя. Я мигом проскочу в Прискорбный. Елизавета что-нибудь сообразит…

— Ты с ума сошел, Хусин! — сказал Илья. — Хочешь, чтобы отец Стеши узнал, где мы?

— Будьте спокойны! Ни одна живая душа ничего не узнает! И третье: вы, черти, наверное, голодные? Сейчас накормлю.

На столе появились кувшин с молоком, стаканы, хлеб, а в тарелке — яйца, еще теплые, сваренные вкрутую и уже очищенные. Илья и Стеша завтракали. Хусин тем временем подседлал на колхозной конюшне застоявшегося, просившего дорогу, неспокойного гнедого жеребца и птицей улетел к мосту. Пыль, вспыхивая из-под копыт, длинной строчкой протянулась по узкой аульской улочке.

— Охо-хо-хо… И чего один ускакал? — бурчал дед Абубекир, подслеповатыми глазами провожая внука. — В ущелье надо спешить, в ущелье… Вот когда я был молодым…