Том 4.

Потерпев поражение, Иван Егорович, однако, не хотел отступать. Решительный и скорый на поступки, он поспешил встретиться с Ирочкой и Володькой. С ними он надеялся поставить вопрос ребром, с их помощью он хотел прижать к стене бригадира и вытрясти из него душу…

Воодушевленный своей миссией, Иван Егорович пришел на Арбат и в переулке у ворот столкнулся с Володькой. Ирочки поблизости не было. Володька, сидя на ящике с инструментом, делал какие–то расчеты в клеенчатой тетради.

— Здорόво, Володя!

— Здравствуйте, Иван Егорович!

— Чем занят?

— Писанина… А вы?.. Неужели к нам?

— Что за писанина? — не отвечая на вопрос, осведомился Иван Егорович. — Вижу, дело у тебя очень важное.

Володька был в плохом настроении.

— Мало того, что план на мне. Еще и считай за них!

Он по праву гордился своим положением в бригаде, но иногда мнил о себе несколько больше, чем следовало.

— За кого же ты считаешь?

— За кого… За бригадира, будь он… Вылез в начальнички, а считать не умеет. В рублях у него по зданию недоработка, а по метражу переработка. Надоело, честное слово! Я один на семьдесят процентов программу тяну.

Иван Егорович видел, что у Володьки много истинных качеств, необходимых рабочему человеку: сметка, ловкость, сила, смелость. Он сразу определил Володьку, как живого и талантливого парня. Но то, что Володька любит прихвастнуть, тоже было ясно Ивану Егоровичу.

— На семьдесят? — невольно улыбнулся он. — Ого!

— Что «ого», что «ого»! — Володька рассердился. — Пусть какой хотите контроль придет. Один тяну. Кто этот дом сделал? Я один сделал.

— Ты, ты, Володя! — рассмеялся Иван Егорович.

— Смеетесь?

— Смеюсь.

— Ну и смейтесь!

— Это, брат, старый разговор, — не меняя веселого тона, объяснил Иван Егорович. — Так и машинист на паровозе может сказать: я один весь поезд тяну.

— Машинист! — недовольно протянул Володька. — Машиниста самого паровоз тащит, а я что? Я свой снаряд должен сам таскать. Подымите–ка его, попробуйте!

Ивана Егоровича одолевало нетерпение объясниться с Володькой, чтобы сейчас же понять, почему девушки не захотели разговаривать о бригадире. Иван Егорович закинул две–три фразы, как ему казалось, очень тонкие. Володька дипломатических тонкостей не понимал и грубо сказал Ивану Егоровичу, чтобы тот не лез в дело, в котором как следует разобраться не может. Тогда Иван Егорович отбросил всякие тонкости и резко возразил, что тут и разбираться–то не в чем. Дело это простое, допотопное, гнилое, и как не стыдно Володьке выгораживать бригадира–взяточника.

Володька с пустыми глазами заявил Ивану Егоровичу, что он никого не выгораживает и никаких предосудительных поступков за бригадиром не знает. Ивану Егоровичу стало ясно, что вся его миссия доброй воли окончательно рушится. Он сердился, шел напролом, говорил Володьке о круговой поруке, о том, что бригадир запугал рабочих, о преступном потворстве, а Володька терпеливо молчал, и глаза его оставались пустыми.

Иван Егорович плюнул и ушел, не попрощавшись с Володькой.

Да, эта миссия была прекрасно задумана, но приходилось признать, что она решительно не удалась. Иван Егорович хотел довести дело до райкома партии, но с кем же идти в райком, если даже Володька уклонился от прямого разговора… Иван Егорович знал, что у этого парня честный ум и горячее сердце. Он не верил, что Володька боится бригадира. Тут было что–то другое.

Расстроенный до глубины души, Иван Егорович терялся в догадках и никак не мог понять, в чем же было дело.

А Володька и без Ивана Егоровича знал, что дядю Дему давно пора ударить по рукам, но все медлил, тянул, откладывал. Он все ждал какого–то толчка, который взорвал бы его терпение и заставил решительно действовать. Так же, как и девчатам, Володьке казалось, что дядя Дема, в сущности, свой парень и пользы от него в конечном счете больше, чем вреда.

После долгих размышлений Иван Егорович понял только одно: Нина Петровна была, как обычно, права, когда не советовала ему вмешиваться не в свое дело.

В тот момент, когда Иван Егорович удалился с Арбата, дядя Дема с дурацки блаженным видом сидел в парикмахерской. Никто не знал, что он назначил Ирочке свидание у Никитских ворот на бульваре. Перед свиданием дядя Дема решил сбрить свои желтые усы.

Глава двадцатая Дядя Дема без усов

Когда лихая парикмахерша с космами, как у древней ведьмы, сделала свое черное дело и дядя Дема увидел себя в сияющем зеркале начисто без усов, на душе у него сделалось печально и пусто. Если наше повествование по некоторым признакам можно отнести к тысяча девятьсот пятьдесят восьмому году, то следует сказать, что сие таинство Дема откладывал тринадцать лет. Он считал, что именно благодаря своим усам он благополучно прошел сквозь все испытания войны. Он знал, что усы старили его, не любил их и все–таки щадил из–за этого тайного суеверия. Кроме того, он попросту привык к своим усам, и эта привычка была сильнее его намерений и решений.