Том 4. Белая гвардия, Дни Турбиных

― Нет, доктор, я нормален. Сколько, доктор, вы берете за ваш святой труд?

― Помилуйте, что у вас на каждом шагу слово „святой“? Ничего особенно святого я в своем труде не вижу. Беру я за курс, как все. Если будете лечиться у меня, оставьте часть в задаток.[76]

― Очень хорошо.

Френч расстегнулся.

― У вас, может быть, денег мало? — пробурчал Турбин, глядя на потертые колени, — „Нет, он не жулик… нет… но свихнется“.

― Нет, доктор, найдутся. Вы облегчаете по-своему человечество.

― И иногда очень удачно. Пожалуйста, бром принимайте аккуратно.

― Полное облегчение, уважаемый доктор, мы получим только там. — Больной вдохновенно указал в беленький потолок. — А сейчас ждут нас всех испытания, коих мы еще не видали… И наступят они очень скоро.

― Ну, покорнейше благодарю. Я уже испытал достаточно.

― Нельзя зарекаться, доктор, ох нельзя, — бормотал больной, напяливая козий мех в передней, — ибо сказано: третий ангел вылил чашу в источники вод, и сделалась кровь.

„Где-то я уже слыхал это?.. Ах, ну, конечно, со священником всласть натолковался. Вот подошли друг к другу — прелесть“.

― Убедительно советую, поменьше читайте Апокалипсис… Повторяю, вам вредно… Честь имею кланяться. Завтра в шесть часов, пожалуйста. Анюта, выпусти, пожалуйста…

***

Однажды вечером Шервинский вдохновенно поднял руку и молвил:

― Ну-с? Здорово? И когда стали их поднимать, оказалось, что на папахах у них красные звезды…

Открыв рты, Шервинского слушали все, даже Анюта прислонилась к дверям.

― Какие такие звезды? — мрачнейшим образом расспрашивал Мышлаевский.

― Маленькие, как кокарды, пятиконечные. На всех папахах. А в середине серп и молоточек. Прут, как саранча, из-за Днепра… так и лезут. Первую дивизию Петлюрину побили, к чертям.

― Да откуда это известно? — подозрительно спросил Мышлаевский.

― Очень хорошо известно, если уже есть раненые в госпиталях в Городе.

― Алеша, — вскричал Николка, — ты знаешь, красные идут! Сейчас, говорят, бои идут под Бобровицами.

Турбин первоначально перекосил злобно лицо и сказал с шипением:

― Так и надо. Так ему, сукину сыну, мрази, и надо. — Потом остановился и тоже рот открыл. — Позвольте… это еще, может быть, так, утки… небольшая банда…

― Утки? — радостно спросил Шервинский. Он развернул „Весть“ и маникюренным ногтем отметил:

„На Бобровицком направлении наши части доблестным ударом отбросили красных“.

― Ну, тогда действительно гроб… Раз такое сообщено, значит, красные Бобровицы взяли.

― Определенно, — подтвердил Мышлаевский.

***

Эполеты на черном полотне. Старая кушетка.

— Ну-с, Юленька, — молвил Турбин и вынул из заднего кармана револьвер Мышлаевского, взятый напрокат на один вечер, — скажи, будь добра, в каких ты отношениях с Михаилом Семеновичем Шполянским?

Юлия попятилась, наткнулась на стол, абажур звякнул… дзинь… В первый раз лицо Юлии стало неподдельно бледным.

― Алексей… Алексей… что ты делаешь?

― Скажи, Юлия, в каких ты отношениях с Михаилом Семеновичем? — повторил Турбин твердо, как человек, решившийся наконец вырвать измучивший его гнилой зуб.

― Что ты хочешь знать? — спросила Юлия, глаза ее шевелились, она руками закрылась от дула.

― Только одно: он твой любовник или нет?

Лицо Юлии Марковны ожило немного. Немного крови вернулось к голове. Глаза ее блеснули странно, как будто вопрос Турбина показался ей легким, совсем нетрудным вопросом, как будто она ждала худшего. Голос ее ожил.

― Ты не имеешь права мучить меня… ты, — заговорила она, — ну хорошо… в последний раз говорю тебе — он моим любовником не был. Не был. Не был.

― Поклянись.

― Клянусь.

Глаза у Юлии Марковны были насквозь светлы, как хрусталь.

Поздно ночью доктор Турбин стоял перед Юлией Марковной на коленях, уткнувшись головой в колени, и бормотал:

― Ты замучила меня. Замучила меня, и этот месяц, что я узнал тебя, я не живу. Я тебя люблю, люблю… — страстно, облизывая губы, он бормотал…

Юлия Марковна наклонялась к нему и гладила его волосы.

― Скажи, зачем ты мне отдалась? Ты меня любишь? Любишь? Или же нет?

― Люблю, — ответила Юлия Марковна и посмотрела на задний карман стоящего на коленях.

***

Когда в полночь Турбин возвращался домой, был хрустальный мороз. Небо висело твердое, громадное, и звезды на нем были натисканы красные, пятиконечные. Громаднее всех и всех живее — Марс. Но доктор не смотрел на звезды.

Шел и бормотал:

― Не хочу испытаний. Довольно. Только эта комната. Эполеты. Шандал.

В три дня все повернулось наново, и испытание — последнее перед началом новой, неслыханной и невиданной жизни — упало сразу на всех. И вестником его был Лариосик. Это произошло ровно в четыре часа дня, когда в столовой собрались все к обеду. Был даже Карась. Лариосик появился в столовой в виде несколько более парадном, чем обычно (твердые манжеты торчали), и вежливо и глухо попросил:

― Не можете ли вы, Елена Васильевна, уделить мне две минуты времени?

― По секрету? — спросила удивленная Елена, шурша поднялась и ушла в спальню.

Лариосик приплелся за ней.

― Придумал Ларион что-то интересненькое, — задумчиво сказал Николка.