Том 4. Часть 2. Голливуд. Конец немого кино, 1919-1929

Это документальный роман о Верхней Сванетии, высокогорном (2000 м) кавказском крае, в то время столь же отсталом, как и «земля без хлеба» Лас Урдес[406] в Испании. Ее жители живут в средневековых башнях и поднимают в горы мешки с солью на спине, проходя по смертоносным ледникам. Иногда в июле снег засыпает их тощие посевы. В фильме много кадров, близких к Бунюэлю: изгнанная из дому беременная женщина; зарезанная корова; лошадь, загнанная до разрыва сердца; корова, жадно пьющая мочу, потому что в ней соль; копейки, пересчитываемые на распятье; новорожденный младенец, разорванный собакой. Но пути Калатозова и Бунюэля никогда не пересекались, они даже не знали о существовании друг друга. Калатозов — оператор, для которого этот фильм стал режиссерским дебютом, любит утонченную раскадровку, эйзенштейновский монтаж, лиризм в стиле Довженко. В некоторых эпизодах уже виден автор «Летят журавли». Конец фильма оптимистичен: ведется строительство дороги, которая свяжет Сванетию с цивилизованным миром.

«Весной» (1930) Михаила Кауфмана был скорее кинопоэмой, чем документальным фильмом, «показывающей переход зимы к первым признакам весны, пробуждение новой жизни; фильм был мастерски снят и смонтирован из целого ряда очень красивых сцен» (П. Рота). В 1930 году на Украине этот фильм наряду с «Землей» произвел на нас неизгладимое впечатление. Я не знал, что Михаил Кауфман был братом Дзиги Вертова, в то время еще мало известного во Франции, несмотря на исследование его творчества Муссинаком (Советское кино, Париж, 1928) и на глубокое влияние, которое он уже тогда оказывал на авангардистов в Германии (Рихтер, Руттмани), в Голландии (Йорис Ивенс, Джон Ферно), Англии (Грирсон и его школа) и самой Франции — Жана Лодса, Марселя Карне, Жоржа Лакомба и особенно Жана Виго, этого «Рембо от кино». Первый фильм Виго, «По поводу Ниццы», строго следовал теории «киноглаза», тем более что брат и «студент-заочник» Вертова Борис Кауфман был его оператором. Фильм «Весной» открыл для нас совершенно новую форму документального кино — поэму, в которой лирические образы оттепели и набухающих почек передавали пафос продвижения СССР по пути строительства социализма и не скрывали еще существующих пережитков прошлого. Я видел этот прекрасный фильм тридцать семь лет назад, но сохранил о нем незабываемое воспоминание.

Советское кино породило в течение пяти лет огромное богатство стилей и тем. Укажем для сравнения, что шведская школа открыла лишь одну новую «истину», французские мастера 20-х годов запутались в лабиринтах формальной пластики, а в Германии до 1925 года появилось лишь два своеобразных мастера и было создано три новых направления. Этот «взрыв» можно сравнить лишь с бурным развитием американского кино в 1915 году. Однако представители американской школы, которые помогли Эйзенштейну и Пудовкину найти свой путь в искусстве, руководствовались в своих открытиях скорее инстинктом, чем творческим сознанием, и вскоре попали в русло коммерческих фильмов. И только в СССР индивидуальность художника могла развиваться беспредельно.

Это может показаться парадоксальным, но такой расцвет индивидуальных, часто антагонистических стилей стал возможным именно в результате национализации кино. Монополизация кино не помешала созданию независимых, творчески самобытных студий в союзных республиках: «Совкино», «Межрабпом», ВУФКУ и т. д. С другой стороны, этот процесс снял с повестки дня многие экономические трудности.

За пределами СССР часто слышались утверждения, что при такой системе государство как полный хозяин кинопромышленности будет навязывать художникам чисто пропагандистские темы. Если под пропагандой понимать связь произведения искусства с социальной и политической действительностью, то такая пропаганда является характерной чертой советского кино. Но эта связь вполне совместима с большим искусством, потому что она, сознательно или нет, была положена в основу творчества Чаплина, Гриффита и экспрессионистов. И стоило только французской школе перейти на рельсы отрицания необходимости этой связи, как она оказалась пораженной творческим бессилием.

И если кто-то хочет сузить смысл слова «пропаганда» и придать ему уничижительный оттенок — пропаганда определенных интересов или определенного идеала, — то такую же пропаганду мы находим в любом из американских шедевров. За пределами СССР ее трудно заметить, потому что идеология этих фильмов идет в ногу с «общепринятыми идеями», воспеваемыми повсюду средствами массовой информации и определенного сорта литературой. На советскую непримиримость повесили ярлык пропаганды, потому что она шла вразрез с этими идеями. Однако даже враги советского строя, благодаря которому родилась эта школа, должны были признать, что он не мешает талантам развивать в полной мере свои способности и создавать образцы самого высокого и чистого искусства. Наоборот!