Том 4. Черный карлик. Пуритане

   —      Так думают в своем невежестве простые смертные, — сказал карлик со злорадной усмешкой, — и они говорят так по глупости. Тебе случалось когда-нибудь видеть котенка прирученной людьми дикой кошки? Какой он игривый, какой ласковый... Но попробуй пустить его вместе с куропатками, ягнятами или утками — моментально проснется его врожденная кровожадность, жажда хватать, рвать на части, грызть и пожирать.

   —      Таков инстинкт любого зверя, — возразил Эрнсклиф. — Но какое это имеет отношение к Хобби?

   —      Это как бы образ его характера. Это копия с него, — пояснил отшельник. В настоящий момент он похож на ручное, безвредное домашнее животное, потому что ему не представляется случая проявить свои врожденные наклонности. Но вот прозвучит боевая труба, молодой гончий пес почует запах крови — и он станет не менее свирепым, чем самые дикие из его предков на границе, которые когда-то сжигали дома беззащитных поселян. Ты не сможешь отрицать, что даже сейчас он часто подбивает тебя на кровавую месть за зло, причиненное тебе в детстве.

    Эрнсклиф вздрогнул, но отшельник, казалось, не заметил этого и продолжал:

   —      Боевая труба зазвучит, молодой пес будет лакать горячую кровь; тогда я посмеюсь и скажу: «Для этого я и спас тебя!»

   После короткого молчания он продолжал:

   —      Вот для чего я лечу людей; моя цель — увеличить число страданий на земле и даже в этой пустыне сыграть свою роль в жизненной трагедии. Лежи ты на смертном одре — я из сострадания, быть может, пошлю тебе чашу с ядом.

   —      Премного обязан, Элши! Я не премину обратиться к вам в надежде обрести утешение с вашей помощью.

   —      Не обольщай себя надеждой, — отвечал отшельник, — что я наверняка уступлю мимолетному чувству жалости. Зачем мне избавлять глупца, способного столь хорошо переносить все тяготы жизни, от горя, на которое его обрекают собственные стремления и людская подлость? Зачем мне играть роль великодушного индейца и вышибать томагавком мозги несчастного пленника, лишив тем самым трехдневного развлечения своих соплеменников в тот самый миг, когда костры уже горят, щипцы накалились, котлы кипят, ножи наточены и все готово для того, чтобы терзать, жечь, поджаривать и резать несчастную жертву?

   —      Вы нарисовали страшную картину жизни, Элши, но она меня не пугает, — возразил Эрнсклиф.— В одном смысле наш земной удел — терпеть и страдать, но в другом — действовать и наслаждаться. После дня трудов наступает вечер покоя; даже терпеливое смирение находит награду в сознании выполненного долга.

   —      Я с презрением отвергаю эту рабскую, скотскую философию! — воскликнул карлик, и его глаза загорелись безумным огнем. — Я отвергаю ее, потому что она пригодна разве только для животных, удел которых — погибнуть. Но хватит; я не стану больше попусту тратить с тобой речей.

   Он поспешно поднялся, но, прежде чем войти в хижину, добавил с большой убежденностью:

   —      Чтобы ты не думал больше, что мои так называемые благодеяния проистекают из глупого и холопского чувства, называемого любовью к ближнему, знай, что найдись на свете человек, который разбил бы в моем сердце самую дорогую надежду, вырвал у меня сердце и расплавил мой мозг, превратив его в вулкан, то и тогда, будь его жизнь и благосостояние в моих руках, я бы не стал уничтожать его, подобно этому хрупкому черепку (он схватил стоявшую перед ним глиняную кружку) — вот так! (Он с яростью швырнул кружку о стену.) Нет! (Он говорил теперь более спокойно, но с огромной горечью.) Я бы избаловал его богатством и властью, чтобы возбудить в нем самые низменные страсти и помочь осуществить его подлые замыслы; он смог бы без всякой помехи предаваться пороку и совершать злодеяния; он находился бы в центре водоворота, который беспрестанно кипел и бурлил, суля гибель всякому приблизившемуся к нему кораблю; подобно землетрясению, он сотрясал бы самую почву, на которой стоит, и превращал бы всех живущих окрест в жалких, никому не нужных отщепенцев вроде меня!

   С этими словами несчастный стремглав бросился в хижину, яростно захлопнул за собой дверь, и тут же один за другим задвинул два засова, как будто опасался, как бы к нему не вторгся кто-нибудь из ненавистной ему породы людей, доводивших его до безумия. Эрнсклиф покинул пустошь со смешанным чувством ужаса и жалости, размышляя о том, какие странные и трагические обстоятельства могли привести в столь тяжелое душевное состояние человека, чья речь выдавала в нем происхождение и образование, не свойственные простолюдину, Его удивляло также, какое множество достоверных сведений, касающихся личной жизни и наклонностей своих соседей, знал этот человек, так недолго проживший в здешних местах и ведущий столь замкнутый образ жизни.

   «При его поразительной осведомленности, — рассуждал Эрнсклиф сам с собой, — при его образе жизни, нескладной внешности и столь ярко выраженных человеконенавистнических взглядах нисколько не удивительно, что в народе считают, будто он знается с дьяволом».

Глава V