Том 4. Император Португальский. Возница. Предание о старом поместье. Перстень рыбака

Сквозь сотрясавшие его рыдания он услышал голос жены:

— Ты плачешь, Давид? — спросила она.

Он поднял к ней лицо, мокрое от слез.

— Я хочу стать лучше, — сказал он сквозь зубы, как будто гневался. — Хочу стать честным человеком, но никто мне не верит. Как же мне не плакать?

— Нелегко поверить тебе, Давид, — сказала она, еще колеблясь. — Но я верю, раз ты плачешь. Теперь я верю тебе.

Словно в доказательство своих слов, она села на пол у его ног и уткнулась головой в его колени.

Она сидела так с минуту неподвижно и тоже начала всхлипывать.

Он вздрогнул:

— Ты тоже плачешь?

— Я не могу не плакать. Не смогу стать счастливой, покуда не выплачу все свое горе.

И в этот момент Давид Хольм снова ощутил на лбу легкий холодок. Слезы перестали литься по его лицу, и оно осветилось таинственной смутной улыбкой.

Он исполнил первое, что ему было предназначено этой ночью. Ему осталось помочь ребенку, которого любил его брат. Ему осталось показать таким людям, как сестра Мария, что сестра Эдит не ошибалась, подарив ему свою любовь. Ему осталось поднять из руин свой очаг. Ему осталось передать людям завет возницы. Когда же он все это исполнит, то сможет отправиться к ней, к любимой, желанной.

Он чувствовал себя бесконечно старым. Он стал терпеливым и покорным, как старики. Он не смел ни надеяться, ни желать, а лишь, сжимая руки, шептал новогоднюю молитву возницы:

— О Господи, дай душе моей созреть, прежде чем настанет час жатвы!

― ПРЕДАНИЕ О СТАРОМ ПОМЕСТЬЕ ― (перевод Ф. Золотаревской)

Глава первая

Это случилось погожим осенним днем в конце тысяча восемьсот тридцатого года. В ту пору был в Упсале высокий, желтый двухэтажный дом, стоявший одиноко посреди небольшой лужайки на самом краю города. Дом был весьма унылый и непривлекательный, но его неприглядность скрашивалась густым диким виноградом, который здесь, на солнечной стороне, расползся так высоко по желтому фасаду, что обрамлял три окна верхнего этажа.

В комнате у одного из этих увитых диким виноградом окон сидел студент и пил свой утренний кофе. Это был высокий красивый юноша благородной наружности. Его прекрасные вьющиеся волосы были откинуты назад, и лишь одна непокорная прядь то и дело падала ему на лоб. Одет он был в удобное, просторное платье, сидевшее, однако, на нем весьма элегантно.

В комнате у него было уютно. Тут находились прекрасный диван, мягкие стулья, большой письменный стол и превосходные книжные полки, на которых, впрочем, почти не было книг.

Не успел он допить кофе, как к нему явился другой студент. Это был малый совсем иного склада — плотный, широкоплечий коротышка, краснолицый и уродливый, с жидкой шевелюрой и грубой кожей.

— Послушай, Хеде, — сказал он, — я пришел к тебе для серьезного разговора.

— У тебя неприятности?

— Да нет, речь не обо мне, — ответил гость, — это скорее тебя касается. — Он умолк и смущенно потупился. — Чертовски неприятно начинать этот разговор, — сказал он.

— Ну так и не начинай, — посоветовал Хеде.

Эта преувеличенная серьезность показалась ему несколько комичной, и он с трудом удерживался от смеха.

— Вот этого-то как раз я и не могу, — возразил гость, — мне, в сущности, давно уже следовало поговорить с тобой, да все, знаешь ли, неловко было. Я боялся, что ты подумаешь: с какой стати этот Густав Олин, сын одного из моих арендаторов, позволяет себе читать мне мораль.

— Бог с тобой, Олин, — сказал Хеде, — оставь эти мысли. Вовсе я так не подумаю. Ведь у меня самого дед был крестьянином.

— Да, но про это уже все давным-давно забыли.

Он сидел перед Хеде, по-мужицки тяжеловесный и медлительный, и все больше давала себя знать его крестьянская порода, словно это могло помочь ему одолеть замешательство.

— Как подумаю, сколь велика разница между нашими семействами, так мне кажется, что я должен помалкивать, а как вспомню, что это твой отец дал мне средства на ученье, так мне начинает казаться, что молчать я не вправе.

Хеде дружелюбно посмотрел на него.

— Ну так говори же, облегчи душу! — подбодрил он гостя.

— Дело вот в чем, — начал Олин, — я постоянно слышу от людей, что ты бездельничаешь. Говорят, за все четыре семестра, что ты провел тут в академии, ты ни разу не удосужился даже книгу раскрыть. Только и знаешь, что целыми днями пиликать на скрипке. И это похоже на правду, потому что, когда ты ходил в школу в Фалуне,[13] ты и тогда ничем иным заниматься не хотел. Правда, там тебя заставили взяться за ум.

Хеде выпрямился на стуле с несколько принужденным видом. Олин казался совсем убитым, но все-таки продолжал с отчаянной решимостью:

— Ты, видно, полагаешь, что владелец такого поместья, как Мункхюттан, может жить, как ему вздумается. Захочет — будет заниматься, не захочет — не будет. Сдал экзамен — ладно, не сдал — тоже не беда. Оно и понятно. Ты ведь ни о чем ином и не помышляешь, как стать помещиком и коротать весь свой век у себя в имении. Я-то ведь знаю твои мысли.