Том 4. Император Португальский. Возница. Предание о старом поместье. Перстень рыбака

Я слушала, как он развлекал знатных дам разговором об отцовской любви. Они говорили ему, что он мог доказать свою любовь, выполняя предписания врача, а не распространяя заразу. Ведь тогда они не стали бы возражать против того, чтобы дети остались дома.

Ни одна из них еще не поняла, что творится у него в душе. А мне это стало ясно. «Он хочет удержать детей, — подумала я, — ему наплевать на то, что они заразятся».

Но его жена, видно, тоже поняла его. Вне себя, она дико закричала:

— Убийца! Он не хочет позволить мне отдать детей! Он хочет оставить их дома, чтобы они заразились и умерли! Он рассчитал, что таким образом отомстит мне!

Давид Хольм пожал плечами и отвернулся от нее.

— Да, правда, я не хочу подписывать эту бумагу.

Начались горячие споры и уговоры. Жена бросала ему в лицо гневные слова, и даже благородные дамы, раскрасневшись от волнения, говорили с ним резко.

А он стоял совершенно спокойный и отвечал, что не может жить без детей.

Я слушала их с неописуемым страхом, страдая больше всех, потому что любила человека, совершившего преступление. Я надеялась, что они найдут нужные слова которые смягчат его. Мне самой хотелось броситься к нему. Но какая-то странная сила связывала меня и заставляла стоять в углу. «Что толку спорить и уговаривать? — думала я. — Такого человека нужно испугать». Ни одна из женщин не сказала ему ни слова о Боге. Ни одна из них не угрожала ему гневом Господним. Мне казалось, будто я держу в руках карающую молнию Божию, но не в силах поразить его ею.

В комнате вдруг стало тихо. Благородные дамы поднялись и собрались уходить. У них ничего не вышло. Ничего не могла поделать и жена. Она перестала кричать и погрузилась в немое отчаянье.

Я сделала еще раз нечеловеческую попытку шевельнуться и заговорить. Слова жгли мне язык. «Ах ты, лицемер! — хотелось мне сказать. — Неужто ты думаешь, я не вижу твоих намерений? Я скоро умру и назначаю тебе свидание на Божием суде. Я обвиняю тебя в намерении убить своих собственных детей. Я стану свидетельствовать против тебя!»

Но когда я поднялась, чтобы сказать это, то находилась уже не у Давида Хольма, а лежала обессиленная дома, в своей постели. И с той поры я все зову и зову его, но никто не приводит его ко мне.

Маленькая сестра Армии спасения, рассказывая это, лежала с закрытыми глазами. Закончив рассказ, она широко раскрыла глаза и посмотрела на Георга с неописуемым страхом.

— Ведь ты не дашь мне умереть, прежде чем я поговорю с ним? — умоляет она его. — Подумай о его жене и детях!

Лежащий на полу удивляется упорству Георга. Ведь он мог бы успокоить ее одним-единственным словом, сказав, что Давид Хольм выбыл из игры и больше не может нанести вреда детям и жене. Но он скрывает от нее эту новость. Вместо того он еще больше огорчает ее.

— Как сможешь ты заставить Давида Хольма? — говорит Георг. — Его убедить невозможно. То, что ты видела сегодня, месть, которую он давно вынашивал в своем сердце.

— Ах, не говори так! Не говори так!

— Я знаю его лучше тебя, — говорит возница, — и могу рассказать, что сделало Давида Хольма таким.

— Расскажи, я охотно выслушаю тебя. Я так хочу лучше понять его!

— Тогда ты пойдешь за мной в другой город. Мы остановимся возле здания тюрьмы. Вечер. Человека, просидевшего восемь или четырнадцать дней за пьянство, только что выпустили. Его никто не ждет у ворот тюрьмы, но он останавливается и смотрит по сторонам в надежде, что кто-нибудь придет за ним, он так сильно этого хочет.

Дело в том, что человеку, выпущенному из тюрьмы, пришлось пережить тяжкое потрясение. Пока он сидел, с его младшим братом случилась беда. Он напился и убил человека, его арестовали. Старший брат ничего об этом не знал, пока тюремный священник не привел его в камеру убийцы и не показал ему юношу, все еще сидевшего в кандалах, которые пришлось надеть при аресте, оттого что он буйствовал.

«Видишь, кто здесь сидит?» — спросил Давида священник.

Увидев, что это его любимый брат, Давид Хольм был сильно потрясен.

«Ему теперь придется сидеть в тюрьме много лет, — сказал священник, — но, по правде говоря, тебе следовало отбывать за него срок, ведь это ты, и никто другой, сманил и развратил его, сделал горьким пьяницей, не помнящим, что творит».

Давид Хольм сдерживался с трудом, а когда вернулся в камеру, заплакал, как не плакал с детства. После этого он сказал себе, что свернет с дурного пути. Ведь до тех пор он не знал, каково чувствовать, что ты навлек беду на дорогого тебе человека. Потом мысли его с брата перешли на жену и детей, он понял, как им тяжело, и дал себе слово, что им никогда не придется больше обижаться на него. И в этот вечер, выйдя из тюрьмы, он жаждал увидеть жену и сказать ей о своем решении начать новую жизнь.