Том 4. История западноевропейской литературы

Романтиком он был в том смысле, что внутри него жила мечта о каком-то ярком мире. Будет ли это мир согласованный, гармоничный, — не важно. Для многих и многих идеалом является гармония, согласие, мощное, братское сожительство человечества. Но Флобер не был социалистом даже утопическим. Пусть будет хотя бы только страстный мир, пусть будет только яркая жизнь. Ему казалось, что буржуазия принесла € собой серую атмосферу, затмила небо, превратила всю жизнь в некрасивую аферу, убила и религию и сильные страсти, убила сильную любовь. Очень характерно, что Флобер и науку терпеть не мог, считая, что наука и материализм есть чисто буржуазные порождения, что наука умерщвляет все духовное и заменяет все прозаическими, совершенно скучными взаимоотношениями атомов и клеток тела. Ему казалось, что наука — дребедень и чепуха.

Флобер смертельно ненавидел буржуазный строй и всю жизнь, которая окружала его. Он жил в Руане почти отшельником. Письма его — язвительные памфлеты, направленные против всего, что окружало его, часто граничащие со стоном надорванного сердца.

В некоторых произведениях он хотел создать свой мир. Так был написан роман «Саламбо». Сюжетом здесь служит восстание рабов против карфагенских капиталистов. Флобер остановился на Карфагене потому, что этот фон давал возможность создать нечто грандиозное. Там и дворцы, и жрецы, и шествия, и конфликты, и большие страсти, там и великие вожди, грандиозные фигуры, как в опере, нечто от феерии. Какое-то олеографическое, блестящее фейерверочное великолепие лежит на этом романе. Конечно, он неправилен с исторической точки зрения, хотя Флобер ко всему подходил, в отличие от Бальзака, со старательным изучением. Он изучил и по этому вопросу много книг. Но, во-первых, тогда мало знали о Карфагене, о его религии и нравах, а во-вторых, его манила больше всего его греза, и Карфаген был ему нужен только для того, чтобы уйти как-нибудь от буржуазии.

Очень характерно его произведение «Чудо св. Антония»²⁶. Изображается там искушение св. Антония. Этот старец колеблется в вере, и перед ним проходят в видении все религии, когда-либо существовавшие, и все христианские ереси. Здесь проявлена Флобером огромная ученость. С огромным богатством дает он всевозможные религиозные извращения, и вы чувствуете, что нет такой глупости, нет такого абсурда, в которые бы люди не верили и из чего не делали бы религии. Роман приобретает кошмарный характер, потому что дано все это не в виде изложения учений, а в виде картин: идут шествия, развертываются церемониалы. Образы выписаны так тщательно, что они как действительные встают перед читателем. В самые фразы Флобер вложил максимум выразительности. Русский писатель Зайцев сделал прекрасный перевод этого произведения²⁷, но все-таки перевод не может передать того, что дает французский подлинник, где самое сочетание звуков выбрано так, чтобы дать полное представление об образе, который приводится. Образы тянутся нескончаемой вереницей, получается впечатление гнетущего кошмара. Но вот в конце приходит Сатана. У Флобера он является ярким и законченным выразителем материализма как мировоззрения. Материализм, по мнению Флобера, совершенно безрадостен. Его истина — убийственна. Мир для него — сочетание всевозможных мертвых частиц материи, которые обладают свойством в некоторых комбинациях создавать космос и сознание и которые потом поглощает тот же мир. Все — случайное явление, как отблеск солнечного луча на водной поверхности; мир — это эфемерный автоматический момент. И тем более бессмыслен он, что возможны в нем такие комбинации, когда дети этого мира сами знают, какая это бессмыслица, как это глупо, что существует бытие, и что еще в миллион раз глупее, что есть мысль, которая может сознавать себя и мир. Флобер, обсудив все религии, приходит к выводу, что настоящая правда — это что вселенная автомат, черная дыра без мысли, ночь, которая каким-то глупым образом шутит с нашим мозгом, с нашим сердцем; люди борются, кричат, к чему-то стремятся, но, приблизясь к границе мудрости, узнают, что все есть суета сует и всяческая суета.

Вот до какой степени замучила буржуазия этого замечательного человека. А ведь этот писатель беспредельного, беспросветного пессимизма способен был быть счастливым. Его художественная зоркость и талантливые фантазии показывают чрезвычайно крупную силу.