Том 4. История западноевропейской литературы

Но так как А. Жермен за всем тем человек честный, умный и, в сущности, умеющий писать метко, то порою, пронзая все эти шелковые цветы искусственных букетов, вдруг высовывается острый железный шип, который может нанести «предмету» г. Жермена довольно жестокую царапину.

Правда, почти всегда автор, спохватившись, старается вознаградить угощаемого идола за такую каплю дегтя, насыпая в подносимый напиток несколько ложек сахарина.

Но ведь еще проще было бы совсем изъять шип. Однако Жермен не делает этого.

Иногда мне даже казалось, что бисерная ткань его восхвалений представляет собою только нечто вроде светского лицемерия и что даже нижет он свой бисер специально с целью получить возможность как бы забыть в преподнесенной кружевной подушке несколько острых иголок.

Бисер и кружева я оставляю совсем в стороне, а иголки собираю.

И что же? Получается довольно пикантная и не лишенная глубины и правдивости характеристика той серии писателей, которой занялся критик и которая сейчас занимает нас.

Эта, так сказать, криптограммная характеристика оказывается в полном противоречии с официальной галереей портретов, представляемой Жерменом взорам менее пристальных читателей.

Но забудем об этом. Розы г. Жермена искусственны и надушены дешевым одеколоном, а шипы остры и жалят. Только в них настоящая правда.

II

Как я уже сказал, книга Жермена носит название «От Пруста до Дада». Пруст уже умер, но влияние его живо как нельзя более. Во-первых, его громадный роман «В поисках за потерянным временем» еще не кончен изданием². Два тома выходят на днях, а два подготовляются душеприказчиками автора.

Во-вторых, быть может, никто не читается так усердно, как этот утонченный импрессионист, бытописатель большого света при Третьей республике.

В-третьих, то модное русло литературы, о котором я только что говорил, находится, несомненно, под влиянием его манеры.

Я выберу несколько шипов, адресованных Жерменом этому писателю. До смерти Марселя Пруста он написал о нем вообще довольно злую статью³, в которой, между прочим, говорил:

«Если б меня спросили, кто автор этих романов, то я ответил бы: это несомненно старая дева, биографию которой нетрудно угадать. Родившись в почтенной мещанской семье, она получила хорошее образование и стала приживалкой очень шикарных людей, герцогов и принцев Франции, родственников королевских домов. Она возгордилась неисцелимо. Но вдруг неведомое несчастье принизило ее. Сыграла ли тут роль какая-то каверза этикета, или она стала любовницей лакея, но только ее удалили от господского стола и заставили обедать в людской. Вот почему, отойдя от шумной жизни с хорошей пенсией, она населила свои мемуары исключительно большими барами и их прислугой. К первым она относится с восхищением, иногда горьким, но всегда почтительным, ко вторым, как к равным, запанибрата».

Я должен сказать, что я за многое люблю Пруста и в общем считаю его крупным писателем, но кто прочтет хоть несколько томов его романа, согласится, что шип Жермена очень попадает в цель.

После смерти Пруста Жермен написал статью весьма сахариновую⁴, но и тут попадаются меткие вещи. Например, правильно указаны основные мотивы писателя: половой вопрос, снобизм, болезнь. И по поводу всех трех Жермен делает верное замечание. Верно, что половая чувственность Пруста холодна и расслабленна; верно, что Пруст, неподражаемый хроникер снобизма, не поднялся до того, чтобы стать его философом. Верно, наконец, и то, что болезнь явилась, хотя это покажется, может быть, странным, — самой сильной стороной Пруста[21]. «Она снабдила его какими-то нежными щупальцами, какими-то чувствительными антеннами, которые позволяют ему отмечать вещи, проходившие до сих пор незамеченными. Поэтому на многих он производит впечатление изобретателя, даже волшебника, это какая-то полудуша, построенная из нюансов и трепетов, то есть как раз то, что нужно, чтобы соблазнить эпоху чрезмерную и растраченную. Но именно эти причины его крайнего успеха станут когда-нибудь причиной падения интереса к нему».

«Во всяком случае, бог отсутствует в его произведениях, и душа далека от них».

Я не поручусь, что Жермен употребляет эти слова «бог» и «душа» не в тривиально идеалистическом смысле, но настоящее значение это замечание приобретает, если придать ему иносказательный смысл. Помните, Чехов писал Суворину, что у современного ему писателя (80-х годов) «нет бога, то есть главного, чему бы он поклонялся»⁶. Всякий понимает и значение слова — бездушный.

Но шипы Жермена царапают еще глубже: «Через его произведения не проходит никакая дорога надежды. Он производит много мелких наблюдений, но не открывает существенного». И Жермен кончает: «Он дал нам себя таким, каким сформировали его или, вернее, деформировали снобизм его юности и тяжелая болезнь зрелого возраста. О нет, он не был властным и светлым ваятелем себя самого».

Конечно, о Прусте можно писать много, но, право, этот пучок шипов очень неплохо характеризует его и время, поднявшее его на щит.

III