Том 4. Книга Июнь. О нежности

Монашек помолчал. Мальчишка у дверей охнул.

— О-о! Отец-то казначей говорили, быдто они померши.

Старушонка испуганно закрестилась и стала обирать со стола огрызки и прятать в суму.

— Нет, — говорю, — я живая…

— Ну ты! — прикрикнул кто-то на мальчишку. — Не путай!..

И потом тот же голос спросил меня:

— А вы откуда же так пожаловали, на ночь глядя?

— У меня лошадь здесь, у ворот.

Кто-то что-то шепнул, и мальчишка юркнул в дверь, верно проверять мои слова.

— Всем бы им осиновый кол, — пробормотал мохрастый с кнутом. — Ишь ходют…

— А в каком же ты монастырю жил? — спросил кто-то у длинноволосого парня.

Тот молча встал и, оставя на лавке свою скуфейку, вышел на крыльцо.

— А скажи, бабка, ничего ты за ним другого не примечала?

Старуха вдруг рассердилась:

— Чего вы привязались-то? Я ж вам говорю, что шел от Дымей, ну и идет. Дорога для всех.

— Чего вы ее спрашиваете? — насмешливо сказал мохрастый. — Они же заодно. Вместе и ходют.

Вернулся мальчишка.

— Правда, — сказал он.

Я было хотела отдохнуть — дрожали ноги после чертовой таратайки, но было что-то такое неладное и зловещее в этой полутемной конурке с тенями, с голосами, с непонятными словами. Что это за существо, которое тут сидело и потом так странно вышло? И говорят, что я умерла, и как будто не верят, что жива. Тяжело, как во сне.

— Ушел он, что ли? — спросил мохрастый.

— Ушла, — отвечал мальчишка. — Зашагала по дороге шибко. Прямо летит! Може и летит?

— Побудить бы отца Сафрония, — сказал кто-то.

— Пойтить к хлеву… — встал мохрастый.

Когда он встал — оказался на таких коротких ногах, словно на коленях. Мне стало тошно. Замутило.

— Мальчик, — попросила я. — Пойдемте со мной, вы подержите лошадь, пока я буду садиться.

— Иди, что ж тут, — сказал «попик рваный» и тоже поднялся с места.

Мы вышли к воротам.

— Что же вы не узнали меня? — спросила я попика. — Еще третьего дня проезжала.

Попик ничего не ответил и зашагал вперед.

— Мальчик, — спросила я. — А что это за человек, тот, с волосами?

Мальчишка осмотрелся по сторонам.

— Там, за воротами скажу.

— За воротами?

«Попик рваный» уже стоял у колодца с книжкой в руке и кланялся мне. Я положила на книжку свой дар.

— Шу… шума, — зашептал мне мальчик.

— Что?

— Она, волосатая-то… Чума, коровья смерть. Она с той стороны и идет-то, с озер.

— Чума?..

Я повернула подушку. Села. Воронок рванул боком.

Сидеть было так скверно, и сразу заныли ноги.

Гудели проволоки, журчал щебень.

Дорога еще видна хорошо, а дальше, в поле, синяя мгла.

И вот опять я одна и чувствую, как боится лошадь.

Никто не откликнулся на мой зов там, в Горушке, и у монастыря никто меня не слышал, и говорят люди, что я умерла…

Гудят проволоки, воют. И как будто кричит кто-то…

Лошадь храпнула и шарахнулась в сторону. Я еле усидела.

Посреди дороги стояла «Коровья Чума», огромная, страшная, дикая. Ветер отмел вбок ее длинные волосы. Она махала руками и не то пела, не то кричала во весь дух, надрывным голосом:

«Белы снеги лопушисты,
Вы покрыли все поля,
Одно поле непокрыто —
Горя лютаго мово…»

Воронок прыгнул и понес к городу. Скоро загрохотал булыжник под колесами. Старый кучер ждал меня у ворот.

— Тихо… тихо. Чего ты? — говорил он, вытирая полой кафтана шею Воронка. — Волка почуял? Ишь дрожит. Либо оборотня? А? Оборотня?

— Федор, — говорю я. — Снимите меня. Мне нехорошо.

Оборотень

Попала я в этот занесенный снегом городишко далеко не случайно и не потому, что хотела повидать провинциальную тетушку. Попала я туда по причинам романическим: мне нравился Алексей Николаевич.

Всю осень в Петербурге он бывал у нас, танцевал со мной на всех вечерах, встречался «случайно» на всех выставках и, уезжая на место своей службы (он был назначен судебным следователем именно в этот скверный городишко), сказал, что любит меня и просит быть его женой.

Я попросила его дать мне срок обдумать его предложение. На том мы и расстались.

Мнения старших были о нем, скорее, благоприятные. Бабушка сказала:

— Ну, что ж, ma chere[41], у него очень приличные манеры, и он правовед.

Одна тетушка сказала:

— Только что институт кончила и сразу замуж выскочишь — молодчина!

Другая тетушка сказала:

— Он, в общем, кажется, дурак. Если при этом с деньгами, так чего же тебе еще?

А он писал письма, длинные и довольно интересные, когда в них говорилось обо мне. Но говорилось в них больше о нем самом, о его сложной душе, даже о его снах. А снились ему все какие-то мистерии — тощища ужасная. Потом пришло приглашение погостить от провинциальной тетушки, и я решила поехать и проверить себя.

Городишко был в шестидесяти верстах от железной дороги, совсем глухой, деревянный, с монастырем за белой речкой в пуховых снегах.

Оказалось, что приехала я в очень оживленное время — в какой-то земской съезд.

Жениха моего в городе не было. Он уехал на следствие куда-то далеко, в деревню Озера, рядом с его имением.

Для развлечения потащила меня тетушка на съезд, познакомила с городскими дамами, усадила на стул и велела слушать.