Том 4. Красная комната

— Поищи другого занятия. Помирись с своим братом; он, кажется, процветает здесь на земле. Я видел его вчера на церковном совете общины Николая.

— На церковном совете?

— Да, у человека будущее. Пастор-примариус кивнул ему. Он, должно быть, станет скоро городским гласным, как земельный собственник.

— Как обстоят дела с «Тритоном»?

— Они работают теперь с облигациями; при этом твой брат ничего не потерял, если он ничего и не выиграл; нет, у него теперь другие дела.

— Не будем больше говорить об этом человеке.

— Но ведь это твой брат!

— Разве это его заслуга, что он мой брат? Но теперь мы поговорим о чём угодно; теперь скажи мне, что тебе нужно?

— У меня завтра похороны, а у меня нет фрака…

— Можешь взять мой!

— Спасибо, брат, ты помогаешь мне в большом затруднении. Вот в чём дело; но есть еще другое, более интимного характера…

— Зачем выбираешь ты меня, своего врага, в таком интимном деле? Ты удивляешь меня…

— Потому что у тебя есть сердце.

— Не полагайся больше на это! Ну, продолжай…

— Ты стал таким нервным и непохож сам на себя; ты раньше был так кроток!

— Ведь я же сказал тебе! Говори!

— Я хотел тебя попросить, не пойдешь ли ты со мной на кладбище?

— Гм!.. А почему ты не попросишь какого-нибудь коллегу из «Серого Колпачка»?

— По некоторым обстоятельствам. Впрочем, тебе я могу сказать: я не женат.

— Ты не женат? Ты, страж алтаря и нравов, нарушил священные узы?

— Бедность, обстоятельства! Но разве я не так же счастлив? Жена моя любит меня, я ее, а это всё. Есть тут еще и другое обстоятельство. По некоторым причинам дитя не было крещено; ему было три недели, когда оно умерло, и поэтому никакой пастор не будет молиться у его могилы; но я не решаюсь сказать это жене: это привело бы ее в отчаяние; поэтому я сказал, что пастор придет прямо на кладбище, чтобы ты знал. Она, конечно, останется дома. Ты встретишь только двоих; одного звать Леви, это младший брат директора «Тритона» и служащий в конторе общества. Это очень милый молодой человек с удивительно хорошей головой и еще лучшим сердцем. Ты не должен смеяться, я вижу, ты думаешь, что я занимал у него деньги, — это так, — но это человек, которого ты полюбишь. И потом будет мой старый друг, доктор Борт, лечивший ребенка. Это человек без предрассудков и с широким кругозором; ты с ним поладишь! Теперь я могу рассчитывать на тебя. Нас будет только четверо в экипаже, ну, а ребенок в гробике, конечно.

— Да, я приду!

— Но я должен тебя попросить еще об одном. У жены моей религиозные сомнения насчет спасения душа младенца, потому что он умер без крещения, и она у всех спрашивает мнения по этому поводу.

— Ты ведь знаешь аугсбургское исповедание.

— Тут дело не в исповедании.

— Но ведь, когда ты пишешь для газеты, дело идет, всегда об официальном вероисповедании.

— Газета, да. Это дело общества! Если общество хочет придерживаться христианства, так пусть. Ты будешь так любезен и согласишься с ней, если она скажет, что думает, что ребенок спасется.

— Чтобы осчастливить человека я могу отречься от религии, тем более, что я не придерживаюсь её. Но ты еще не сказал мне, где живешь.

— Знаешь ли ты, где Белые Горы?

— Да, я знаю. Может быть, ты живешь в пестром доме на скале?

— Ты его знаешь?

— Я был там однажды.

— Ты, может быть, знаком с социалистом Игбергом, портящим людей? Я там управляющим у Смита и живу бесплатно за то, что собираю квартирную плату; но когда они не могут платить, они болтают всякую чепуху, которой он научил их о «Труде и капитале» и о прочих вещах, о которых пишут в скандальных, листках.

Фальк умолк.

— Знаешь ли ты этого Игберга?

— Да, знаю. Хочешь примерить фрак?

Одев фрак, Струвэ натянул на него свой сырой сюртук, застегнув его до подбородка, закурил изжеванный окурок сигары, воткнутый на спичку и пошел.

Фальк светил ему на лестнице.

— Тебе далеко идти, — сказал Фальк, чтобы смягчить прощание.

— Да, Бог знает! И у меня нет зонта!

— И пальто. Не возьмешь ли моего зимнего!

— Благодарю, но это слишком любезно с твоей стороны.

— Так ведь я его захвачу при случае.

Фальк вернулся в комнату, достал пальто и снес его вниз Струвэ, ждавшему в сенях. После краткого: «доброй ночи» он опять взошел наверх.

Но воздух в комнате показался ему таким душным, что он открыл окно. Снаружи лил дождь, шлепал по черепице крыш и обрушивался на грязную улицу. От казармы напротив доносилась вечерняя зоря, а внизу в доме пели вечернюю молитву; сквозь открытые окна доносились отдельные строфы.