Том 4. Красная комната

— Так, так! Это другое дело! Но я боюсь таких господ; у нас был один, который жил с нами; т. е. он жил в том же доме, на Белых Горах; он был управляющим; звали эту каналью Струвэ.

Раздался удар молотка, и на председательское место сел человек средних лет. Это был каретник Лефгрен, городской гласный и кавалер медали litteris et artibus. Исполнением общественных обязанностей он выработал себе большую сценическую практику; а внешность его приняла отпечаток почтенности, заставлявший стихать бури и подавлявший шум. Большой судейский парик защищал его широкое лицо, украшенное бакенбардами и очками.

Рядом с ним сидел секретарь, в котором Фальк узнал служащего в большом присутствии. Он надел пенсне и, скаля зубы, выражал порицание всему, что ни говорили.

На первой скамье сидели почетные члены: офицеры, чиновники, банкиры, поддерживавшие все лояльные предложения и отвергавшие с большой парламентской ловкостью все попытки к реформе.

Протокол был прочтен секретарем и принят. Потом настала очередь первого пункта порядка дня:

«Подготовительная комиссия предлагает рабочему союзу «Полярная Звезда» выразить свое порицание, которое выскажет всякий здравомыслящий гражданин тому незаконному движению, которое, под именем стачек, проходить теперь почти по всей Европе».

— Согласно ли собрание?..

— Да, да! — кричали на первой скамье.

— Господин председатель! — крикнул столяр с Белых Гор.

— Кто там сзади так шумит? — спрашивает председатель и смотрит сквозь очки так, как будто готовится достать палку.

— Тут никто не шумит; я просил слова!

— Кто это?

— Столяр Эриксон!

— Он мастер? Когда это он стал им?

— Я прошел науку подмастерья, но не имел средств взять права; но я знаю свое дело не хуже других и работаю самостоятельно!

— Прошу столярного подмастерья Эриксона сесть и не мешать! Отвечает ли собрание утвердительно на поставленный вопрос?

— Господин председатель!

— В чём дело?

— Я прошу слова! Позвольте мне говорить, господин председатель! — ревел Эриксон.

— Слово Эриксону! — забормотали сзади.

— Подмастерье Эриксон, как вы пишете свою фамилию, через «кс»? — спросил председатель, которому подсказывал секретарь.

Громкий смех раздался на первой скамье.

— Я, вообще, не читаю, милостивые государи, а спорю, — сказал столяр с горящими глазами, — да, вот что! Если бы мне было дано слово, я сказал бы, что стачечники правы; потому что, когда хозяева и патроны жиреют, не занимаясь ничем, кроме приемов и тому подобной ерунды, то рабочий должен оплачивать это своим потом. Но мы уже знаем, почему вы не хотите оплачивать наш труд; потому что мы получили бы голос в риксдаге, а этого боятся…

— Господин председатель!

— Господин ротмистр фон-Шпорн!

— И вы прекрасно знаете, что оценочная комиссия сбавляет налоги, если они достигают известной цифры. Если бы я имел слово, я сказал бы многое, но это приносит так мало пользы…

— Господин ротмистр фон-Шпорн!

— Господин председатель, милостивые государи! Очень неожиданным является то обстоятельство, что в этом собрании, создавшем себе известность хорошим поведением, позволяется людям, лишенным всякого парламентского такта, компрометировать почтенный союз бесстыдным презрением ко всяким формам. Поверьте мне, господа, это не случилось бы в стране, в которой смолоду получают военное воспитание…

— Всеобщая воинская повинность, — сказал Эриксон Олэ.

— …где привыкли управлять собой и другими! Я высказываю горячую надежду, что такой случай не повторится в нашей среде; я говорю «наша среда» потому что я тоже работник… все мы работники перед Господом… и я говорю это в качестве члена союза. И был бы днем печали тот день, когда мне пришлось бы взять обратно слова, высказанные мной на днях в другом собрании (это было в национальном союзе друзей воинской повинности). Вот эти слова: «я высокого мнения о шведском рабочем!»

— Браво, браво!

— Принято ли предложение подготовительной комиссии?

— Да, да!

— Второй пункт: «По предложению некоторых членов подготовительная комиссия предлагает союзу собрать деньги для подарка ко дню конфирмации герцога Далсландского, в знак благодарности шведского рабочего королевскому дому, в особенности же в знак порицания тем рабочим беспорядкам, которые под именем коммуны разоряют столицу Франции».

— Господин председатель!

— Господин доктор Габерфельд!

— Нет, это я — Эриксон! Я прошу слова!

— Так! Слово принадлежит Эриксону!

— Я хотел бы только объяснить, что не рабочие сделали коммуну в Париже, а чиновники, офицеры, адвокаты и газетные сотрудники. Если я мог бы говорить, я предложил бы этим господам выразить свои чувства в конфирмационном альбоме.

— Отвечает ли союз утвердительно на предложение?

— Да, да!

И потом началось писание протоколов, закусывание и болтовня, совсем как в риксдаге.

— Здесь всегда так? — спросил Фальк.

— Весело это, господин? — отвечал Эриксон. — Волосы рвать на себе хочется! Изменой и предательством называю я это. Один эгоизм и своекорыстие! Ни одного человека с сердцем, который повел бы дело дальше! Поэтому и кончится тем, чем должно кончиться!

— Чем же именно?