Том 4. Красная комната

Но тамошний воздух свободы, должно быть, подействовал на него деморализующие, ибо он стал избегать людей и плохо одеваться. Но я в то время следил за ним, через посредство той шлюхи Бэды, а когда я нашел, что он созрел для разрыва с коммунаром, я взял его.

Я нашел его в кабачке «Под звездой» в обществе двух пасквилянтов, с которыми он пил водку, — думается мне, они что-то писали там. Его положение было скверно, как сказали бы вы.

Как тебе известно, я гляжу на людей с абсолютным равнодушием; я беру их, как геологические объекты, как минералы; одни кристаллизуются по одной системе, другие — по другой; почему они это делают, зависит от законов и обстоятельств, по отношению к которым мы должны быть равнодушными; я не плачу о том, что полевой шпат не тверд, как горный хрусталь.

Поэтому я не могу назвать грустным и положение Фалька; оно просто было продуктом его собственного темперамента (сердца, как говорите вы) плюс тех обстоятельств, которые вызвал его темперамент.

Он все-таки был несколько «down», когда я нашел его. Я взял его на борт, и он держался спокойно. Но как раз, когда мы отчалили, он обернулся и увидел что на берегу стоит Бэда и кивает; не знаю, как она туда попала. Тогда наш малый с ума спятил; «я хочу на берег», кричал он и грозился спрыгнуть в воду. Я схватил его за плечи, засунул его в каюту и запер дверь.

Когда мы проезжали мимо Ваксгольма, я опустил два письма в ящик; одно к редактору «Рабочего Знамени» с просьбой извинить отсутствие Фалька, другое к его хозяйке с просьбой выслать его платье.

Между тем он стал благоразумнее, и когда он увидел море и шхеры, он стал сентиментально болтать всякую чепуху: он говорил, что не надеялся увидеть еще когда-нибудь зеленую Божью (!) землю и т. под.

Но потом в нём проснулось нечто в роде совести. Ему казалось, что он не имеет права быть счастливым и отдыхать от труда, когда так много несчастных людей; ему казалось, что он нарушил свои обязанности по отношению к негодяю из «Рабочего Знамени», и он захотел вернуться. Когда я пытался изобразить ему весь ужас его последних дней, он объявил мне, что долг людей страдать друг за друга и трудиться. Это убеждение приняло у него религиозный характер, который я, однако, выгнал теперь из него сельтерской водой и солеными ваннами. Малый казался совершенно разбитым, и мне стоило большого труда починить его, ибо психику и физическую сторону было трудно лечить отдельно.

Должен сказать, что в известном отношении он удивляет меня — а я никогда не удивляюсь. Должно быть, существует какая-то своеобразная мания, заставляющая его действовать как раз наперекор его интересам. Как хорошо было бы, если бы он преспокойно остался чиновником, тем более, что брат в этом случае помог бы ему большой денежной суммой. Вместо этого он губит свою репутацию и хлопочет за грубого рабочего; всё из-за этих идей. Это слишком страшно!

Теперь же он, кажется, находится на пути к выздоровлению, в особенности после последней лекции. Можешь ты себе представить, он здесь называл рыбака «сударь» и снимал перед ним шляпу. Кроме того, он пускался в сердечные беседы с жителями и хотел разъяснять им «как жить». Следствием этого было, что рыбак спросил меня однажды, сам ли Фальк заплатит за свое содержание или это сделает доктор (я). Я рассказал это Фальку, и он опечалился, как бывает с ним всегда, когда он разочаровывается в чём нибудь.

Через несколько времени после этого он говорил с рыбаком о всеобщем избирательном праве; следствием этого было то, что тот пришел ко мне и спросил, не живет ли Фальк в дурной обстановке.

Первые дни он как сумасшедший бегал вдоль берега. Часто он далеко уплывал в фиорд, как будто не собирался вернуться. Так как я всегда считал самоубийство одной из священнейших прерогатив человека, то я и не думал ему препятствовать.

Исаак рассказывает, впрочем, что Фальк выложил ему содержимое своего сердца по поводу нимфы Бэды, которая, должно быть, основательно подвела его.

А рrороs, Исаак: вот тонкая голова, можешь мне поверить! Он в месяц усвоил латинскую грамматику и читает Цезаря, как мы «Серый Колпачок»; и, больше того, он знает, о чём там написано, чего мы никогда не знали. Но голова его, в сущности, рецептивна, т. е. восприимчива и притом расчетлива; а это дар, с которым многие стали гениями, хотя были порядочно глупы. Его практическая сметка ищет иногда проявления, и мы на днях имели блестящий пример его делового таланта.

Я не знаю его экономического положения, ибо он окружает это большой таинственностью, но однажды он проявил беспокойство, так как ему надо было заплатить несколько сотен крон. Так как он не мог обратиться к своему брату из «Тритона», с которым он порвал, то он обратился ко мне. Я не мог помочь ему. Тогда он написал письмо, которое отправил с нарочным; после этого несколько дней было тихо.