«Господин Твердовский, — писал пристав, — я честный человек и держал свое слово не преследовать вас иначе как для отвода глаз. Да мне и незачем делать это, я человек бедный, и вы очень помогаете мне и моему семейству. Но теперь я должен вас предупредить, что я больше ничего сделать не могу. По приказу из Петербурга против вас двинуты солдаты под командой чинов жандармского управления. Я мог бы, конечно, умолчать об этом, но так как я в настоящее время сильно нуждаюсь, а с вами иметь дело выгодней, чем с моим начальством, то я посылаю эту записку, чтобы предупредить вас. На вас отправлен целый батальон, и полковник поклялся вас поймать. Поэтому уходите возможно скорее в какое-нибудь другое место, потому что один из прогнанных вами дружинников из желания отомстить выдал ваше убежище. Ваш покорный слуга.
Твердовский сложил записку и взглянул на посланного.
— Что ж ты, собачий сын, опоздал? Ты б еще завтра приехал.
— Так что простите, господин Твердовский. Вчера по дороге выпил в корчме, проспал маленько.
Представитель стражи, извиняющийся перед разыскиваемым Твердовским за выпивку и опоздание, был так смешон, что Володя и Антонина разразились хохотом.
Твердовский тоже засмеялся.
— Ну, ладно! Выпил так выпил. Вот тебе еще на опохмелку! И скажи спасибо приставу. Кстати, я слыхал, что у него сын родился?
— Так точно! — гаркнул стражник, повеселев. — Позавчера крестили.
— Отлично! Так вот передай господину приставу от меня на зубок новорожденному, — захохотал Твердовский, вынув из бумажника сторублевку и подавая стражнику. Тот сунул ее за пазуху и козырнул.
— Премного благодарны… ваше… господин Твердовский, — сказал он, чуть не брякнув от радости «ваше благородие», и, повернув коня, исчез в лесной чаще.
Отряд, проводив его хохотом, пошел дальше.
К вечеру добрались до Глуховского леса, необитаемой столетней чащи, и остановились на привал. Володя неистово ругался, что приходится ночевать прямо в лесу, под открытым небом, и проклинал всех солдат и жандармов на свете.
Разожгли костры и на треножниках варили кулеш. Для Антонины натаскали мелкого хворосту и веток, положили сверху войлок и разбили над ним шалаш. Ночь была холодная. Антонина дрожала под одеялом. Твердовский сидел возле нее и грел ее руки, растирая их. Лицо его было сумрачно и тревожно.
К полуночи появился Иванишин с дружинниками. Они, как и было условлено, завели преследующих солдат в болото, а сами ушли по тайным тропкам кружным путем. Но в перестрелке с солдатами они потеряли одного дружинника, двоюродного брата Иванишина, Кирилла. Солдатская пуля пронизала ему череп. Прослушав доклад Иванишина, Твердовский еще больше нахмурился.
Кирилл был первой потерей дружины за все время. Казалось, счастливая звезда начала изменять Твердовскому. Он опустил голову на руку и глубоко задумался. Дружинники в молчании тревожно следили за движениями атамана. Наконец он встал.
— Так нет же, черти полосатые! Рано обрадовались. Мы еще поборемся! — крикнул он и подошел к Антонине.
— Тоня, завтра я отправлю тебя с Володей в город. Будешь пока жить там.
— Опять расставаться? — грустно сказала она со слезами на глазах.
— Ничего не поделаешь. Так нужно. В таком состоянии я не могу обречь тебя на бродячую жизнь, на опасность попасть под пули. Вспомни, что ты носишь ребенка.
Она молча потупилась и тихо прошептала:
— Ну, что же, если нужно, я поеду.
Красная тяжелая луна всходила над лесом. Дружинники спали, завернувшись в чапаны у костра.
Глава шестнадцатая
КАПКАН
В заречной слободке губернского города, заселенной рабочими, напротив пивной, под покосившейся дверью одноэтажного флигелька, приютилась незамысловатая вывеска «Ружейных и иных дел мастер Кузьма Форапонтов».
За дверью, в закопченной комнате, где в углу валяются всегда груды железного лома, пружин, винтов, старых стволов и прочей рухляди, где пахнет нашатырем и кислотой, заседает на окошке у табурета сам ружейных дел мастер Кузьма Форапонтов. Седые вихры торчат во все стороны на его редькообразной голове, козлиная бородка трясется во время работы, а маленькие глазки находятся в безостановочном движении и никогда не смотрят в лицо собеседника, а всегда куда-то в бок.