Том 4. Маленькие повести. Рассказы

– В Сирии, – в тон ему продолжал Жамм, – можно увидеть бомбометы последней марки заводов Крезо. Равиньяк, я был в Сирии с генералом Серрайлем. Не дай бог, чтобы французам кто-нибудь вколачивал культуру так, как мы вколачиваем ее арабам.

Матросы засмеялись.

– Механик Жамм, – позвал Ваньо, – пойдите сюда.

Он взял Жамма под руку и увел из каюты. Постепенно нарастал шум. Матросам разрешено было курить. В иллюминаторы дул ветер от Суматры, мы шли проливом. На побережьях горели маяки.

Боцман Кремье был красен. По шее у него струился пот.

– Неспроста, – сказал он мне, – этот идиотский банкет. Заметьте, матросы не пьют. Команда не верит Пелье.

– Тише! – вдруг крикнул Ваньо. – Командир желает говорить.

Пелье встал. В руке он держал бокал. Старческое его лицо с острой бородкой вежливо улыбалось, как на светском приеме.

– Матросы! – сказал он. – Вы слышали, что говорил здесь доктор Равиньяк? Сердце каждого француза бьется при мысли о мощи Франции, о великих колониях этой прекрасной страны. Мы призваны охранять одну из этих колоний – Аннам, где было пролито столько французской крови и столько молодых матросов погибло от лихорадки. Мы высушили аннамские болота. Цветущие поля этой страны сейчас так же безопасны, как и любая улица в Париже. Но Восток коварен. В Китае происходит анархия, резня и междоусобица. У границ Аннама бушует кровавое море. Мы получили назначение охранять Аннам. Но лучшая оборона – всегда в наступлении. Поэтому не удивляйтесь, если через четыре дня вы будете в китайских водах.

Матросы молчали. Постепенно они начали исчезать из каюты. Через десять минут она была пуста. Пелье сел за стол и хрипло сказал:

– С завтрашнего дня крейсер переходит на боевое положение. За малейшее недовольство – каторга.

Так и объявить команде. Мне надоела возня с этими истеричными бабами. Кто мы – моряки или бесштанные философы с Монмартра, черт возьми?

Он ударил ладонью по столу.

Я вышел на палубу. Ночь неотступно шла за кормой. Там широко шумела вода. Берега Суматры обозначались тусклыми огнями.

Вот они – эти китайские воды, ставшие роковыми для лейтенанта Ваньо.

Вчера вечером он пошел на корму проверить лаг. Ему доложили, что лаг перестал отзванивать мили. Он был навеселе, слишком перегнулся через борт к лагу, потерял равновесие и сорвался в воду, не успев даже крикнуть.

Машины застопорили только через две минуты. Спустили шлюпки. Белая стрела прожектора вонзилась в гущу азиатской тьмы. Матросы бегали по палубе, перекликаясь, вахтенные свистели, боцмана ругались. Пелье взбежал на мостик и скрипел проклятья. Ваньо не нашли.

– Кто из офицеров был на корме во время гибели Ваньо? – спросил Пелье вахтенного.

– Кажется, никого…

– Отвечайте точно! – Пелье ударил кулаком по планширу. – Без всяких «кажется»!

– Механик Жамм.

– Позвать! Жамм пришел.

– Доложите, как это случилось! Жамм стоял навытяжку. Он был бледен.

– Лейтенант был пьян, – ответил он резко, – и потерял равновесие. Осмелюсь доложить, что лейтенант нарушил ваш приказ об особой бдительности офицеров в китайских водах. Он был неосторожен.

– А не в китайских водах этого бы не произошло? Так я должен вас понимать?

Жамм молчал.

Пелье отвернулся и пошел в радиорубку. Застрекотало радио, – командир говорил с флагманским кораблем, стоявшим на рейде в Шанхае. Ночью ко мне в каюту постучали.

– Кто там?

– Кремье.

– В чем дело?

– Механик Жамм срочно просит вас к себе. Я встал и впустил Кремье.

– Жиро, – сказал он мне, не называя моего чина. – Команда верит вам и механику Жамму. Матросы просят вас выйти. Надо потолковать. Мы пройдем незаметно. Всюду стоят свои.

Я оделся, и мы вышли. Я не узнал крейсера. Такой простой и мирный днем, изученный до последнего винтика, он был мрачен и накален ненавистью и тревогой.

Я понимал, что теперь отступления нет. Если даже я не буду согласен с матросами, то одно мое присутствие на этом митинге обяжет меня идти с ними до конца и умереть в случае нужды спокойно, как подобает моряку.

В темноте я слышал дыхание десятков людей. Потом раздался хриплый голос Жамма:

– Ребята, я буду говорить в открытую. Нас гонят убивать и умирать. Франции не угрожает ни малейшей опасности. Мы лезем в чужие дела. Мы наступаем. Мы будем жечь деревни и расстреливать людей. Нами вертят гнилые шаркуны из министерств и биржевые маклаки, – весь этот сброд, разворовывающий казну и разоряющий Францию. Какой идиот согласится умереть ради них, воевать ради «нуворишей»? К свиньям! Надо действовать. Беспорядки в Бресте и смерть Ваньо подействовали мало. Надо пугнуть еще. Но как?

– Убить Пелье, – сказал Гамар.

– Это не дело. Из-за убийства командира крейсер не повернут обратно.

– Нужно, – сказал я, – завтра утром вызвать Пелье и сказать ему: или мы идем обратно в Сайгон, или мы поворачиваем орудия на капитанскую каюту и берем крейсер в свои руки.

Матросы тихо зашумели.

– Дать ему два часа сроку.

– Кто сделает это?

– Механик Жамм.

– Сейчас же разобрать винтовки и поставить часовых.

– Делать вид, что ничего не случилось.

– Заставить Пелье молчать. Пусть улаживает дело как хочет.