Том 4. Материалы к биографиям. Восприятие и оценка личности и творчества

Ну вот, наконец, и лицо человека, о котором приходилось столько думать и которого любил уже давно, — Ивана Васильевича Киреевского, в превосходном новом издании его сочинений, сделанном М. Гершензоном с тем пониманием и вкусом, с которым этот странный еврей-библиофил «охорашивает» старых и полузабытых русских писателей, над которыми, кажется, уже и могила заросла травой… Но он их любит, этот черненький еврей-талмудист (по виду); как ведь собрал же незабвенный Шейн обрядовые русские песни, русские и белорусские, с таким прилежанием, с такой очевидной любовью, в таком множестве вариантов, что просто руками разводишь… Будущий библиограф XXI столетия напишет когда-нибудь целую монографию о том, как и почему привязались эти евреи — народ, казалось бы, до того нам чуждый, враждебный, — к русским могилам, к русским погостам, к пожелтевшим старым тетрадочкам книгохранилищ, к старопечатным русским книгам… Любопытное будет исследование. Но пока что — нельзя не сказать спасибо.

В очках, должно быть, с круглыми стеклами и неуклюжих, в высоком воротнике сорочки, в более чем старомодном полукафтане-полусюртуке, с остриженными волосами, сидит наш друг Иван Васильевич в большом и удобном старинном кресле. Одна рука заложена за борт сюртука, другая не столько опирается на ручку кресла, сколько сжимает ее. Лицо поставлено прямо, упорно; подбородок чуть-чуть выдается вперед; над глазами большие надбровные дуги; череп — хорошей коробочкой, без округлости, без шаровидности, как у обыкновенных русских. Нет, — это необыкновенный русский.

Взгляд пристальный. Губы маленького, красивого (хочется сказать — «хорошенького») рта сжаты. Все выражение — презрительное, негодующее. Но он молчит. Слушает и презирает говорящего.

И вот я дорисовываю в воображении: vis-a-vis сидит Герцен, с его широким русским лицом, добрым, мягким, с сочными полными губами, — и изливается в потоках речей, оспаривая нашего Ивана Васильевича. Соловей сам себя заслушался. Талант весь масляный. Так и блестит:

Как некий чародей,
Отселе править миром я могу —…

говорит у Пушкина миллионер-рыцарь перед открытыми сундуками с сверкающим золотом. У Герцена «золото» было в его талантах, в его уже, наверное, округлой, шарообразной голове, истинно русской.

Что недоступно мне?.. —

мог спросить о себе, опять словами богатыря-рыцаря, Герцен: что не поддается очарованию моего слова, очарованию моей мысли… и… и будущего «Полного собрания сочинений». Герцен был прирожденный сочинитель; сидевший против него и все молчавший Киреевский был явно не сочинитель.

Он презирал, молчал, негодовал и не мог ничего возразить «тоже нашему» Александру Ивановичу. Слова никак не лезли из маленького и изящного рта, немного девичьего.

Александр Иванович счел это за явную победу и, еще шире распустив крылья, как орел несся над пространствами всемирной мысли, и позитивной, и идеалистической, цитировал Шеллинга и апостола Павла и все связывал золотым шнуром своей мысли, хочется сказать — колючей военной проволокой, но сделанной из чистейшего золота — остроумия, его гибкости, его прыткости. Считая противника совершенно побежденным (потому что тот все молчал), он уже — по русской доброте — теперь уже оказывал ему покровительство, кое-что небрежно припомнив из его давних полуслов, — соглашался с этими полусловами, уступал из своего, отказывался. Богачу отчего не отказаться. А Герцен каждую минуту чувствовал, каждую секунду чувствовал: «Как я богат! Нет, как я несчетно одарен… сравнительно с этим моим бедным другом, так ощетинившимся, и бессильно ощетинившимся, в вороте своей рубахи и плохо сшитого кафтана».

Наконец Киреевский буркнул:

— Вы нескромны!!

Герцен ответил: что такое? ничего не понимаю! «Не скромны», «immodeste» — что такое говорит этот чудак, этот еж, этот крот?.. «Нескромен»: я ему говорю о падении Рима и апостоле Павле, исповедавшем на его площадях, цитирую и верно цитирую Volney'я; он мне говорит, что я «нескромен»….

— Нескромны, и все это очень глупо: и апостол Павел, и Рим, и ненужный вам Волней. Вы нескромны, наглы и легкомысленны. Вам кажется, что вы ужасно даровиты, а на самом деле вы глубоко бездарны, и золота-то в вас нет, а только позолота… Или, точнее, вы весь осыпаны бриллиантовой пылью и сверкаете, как солнце, но настоящего-то теплого солнышка в вас нет ни единого луча. И все к вам побегут, но ничего из вас не вырастет.

— Вы говорите, как Валаамова ослица, извините…

— И договорю… И умрете вы холодной смертью, без настоящего друга около себя, без родного человека, измученный, раздраженный, разочарованный… Умрете холодной ледяшкой где-нибудь не на родине; но есть свои законы у холодного солнца, у искусственного солнца, вот из бриллиантовой пыли: в то время, как вы будете так холодно и ненужно умирать, вдали от этого места будет шуметь ваше имя, шуметь ваша слава… «Полному собранию сочинений» будет очень хорошо, только вам-то будет очень плохо…

— Это голос Корейши, юродивого…