Том 4. Наша Маша. Из записных книжек

«Одна из тайн творчества — видеть перед собой тот народ, для которого пишешь».

В. Хлебников

. . . . .

Девочка лет 11–12 — другой, поменьше:

— Микроб такой маленький, что если он упадет на пол, то его не видно.

. . . . .

У директора гимназии, где он учился, была странная фамилия: А. С. Дважды-Переехали.

. . . . .

Учительница в деревенской школе:

— Теперь будем становить запятую.

. . . . .

Раз или два в месяц к нам в Шкиду приходил врач. Красивый. Высокий. Какой-то не по времени барственный, элегантный, пахнущий одеколоном.

Это был брат Е. В. Тарле, историка. Его я тогда не читал (читал, кажется, из наших один Ионин), но имя его уже знал, оно уже гремело.

. . . . .

Из предсказаний попугая:

«Радуйтесь! На предстоящем вечере Вы будете счастливы любовью. Полублондин-полубрюнет увлечется Вами и попадет под сень Ваших очей. Вы его не заметите, но образ симпатичного молодого человека станет преследовать Вас, и Вы снова встретитесь»…

. . . . .

Дядя Коля минувшим летом отдыхал в деревне. У хозяйки заболел теленок. Ветеринара в колхозе нет. Старуха приходит, просит:

— Я — женщина старая, слабая. Помоги, милый. Поди, укуси его за мышки с боков.

— То есть как укуси? За какие мышки? — испугался дядя Коля.

— У него с боков у мосоликов желвачки такие — мышки. Ты, если брезгуешь, ветошку какую накинь и — куси.

Деликатный дядя Коля поежился и пошел. Но теленка уже успела зарезать хозяйкина дочка.

. . . . .

Из классной работы по русской литературе учеников 8-го класса энской средней школы:

«Пушкин сильно восхищается в Наталью».

«Бедная Лиза рвала цветы и кормила свою мать».

«Матери Державина приходилось много ходить стоя».

. . . . .

На Смоленском у Анны Ивановны Спехиной похоронены рядом дочь Надя и внучка Валя. На днях хоронили вторую внучку — Люсю. Кладбище было засыпано густым снегом. Чтобы яму не замело, могильщики прикрыли ее хвоей. Когда этот настил стали снимать, Анна Ивановна вдруг перестала плакать.

— Надюшку не видать? — спрашивала она у окружающих. — А? Надю не видно?

Как будто Надя живая должна была сидеть в яме.

. . . . .

Школьный фольклор.

Черченье что? Пустое дело!
Оно давно мне надоело!
А в остальном, любезная мамаша,
Все хорошо, все хорошо!..

. . . . .

До омерзения пьяный человек, мыча, качаясь и вытворяя какие-то безобразные обезьяньи телодвижения, идет через Кировский мост. Несколько мальчиков, лет по 11–12, возвращаясь из школы, идут следом.

— Вот и мы такие будем, — говорит один.

— Нет уж, — качает головой его товарищ. — Так пить я не буду.

Первый молчит, думает, грустно усмехается.

— Все, когда маленькие, так говорят.

. . . . .

Больница. Со мной в палате лежит после операции колхозник Хрусталев, тверской, пятидесяти трех лет. Ходит к нам рыженький мальчик Саша.

Хрусталев, усмехаясь:

— Как с противня убежал все равно.

. . . . .

Он же — про Сашу:

— Штаны долгие, туфли долгие — как все равно у Сярли Сяплина!..

. . . . .

В приемном покое больницы. Опрашивают старика, только что привезенного «скорой помощью». Старик двадцать три года работал на железной дороге, сейчас в артели — «на гардеропе».

— Как зрение? — спрашивает врач.

— Чего?

— Видите как? В глазах не двоится?

— Иногда бывает, что человека в таком каком-то неприятном виде вижу.

— Стул как? Хороший?

— Даже слишком хороший.

. . . . .

Война.[4]

Небо как и два года назад, но гораздо плотнее, гуще усеяно аэростатами воздушного заграждения. В разное время дня, в разную погоду смотрятся они по-разному. В сумерках — как серебряные картонные елочные рыбки. Перед закатом — как золотые рыбки в аквариуме. Особенно хороши — ранним утром, когда чуть-чуть розовеют с одного конца и когда на них нежно переливаются солнечные блики.

На земле они — толстые, слоноподобные, даже мамонтоподобные. В воздухе напоминают заиндевевшие детские рукавички.

. . . . .

Аэростаты — в садах, парках, около церквей. Тут же — зенитная батарея, палатка, маленький лагерь. В Михайловском саду бойцы стирают, спят на садовых скамейках, играют на балалайках.

. . . . .

На Мальцевском рынке.

— Какое безобразие! Только что была тревога и — опять!

Того и гляди жалобную книгу потребует.

. . . . .

— Желтый дом с красным фонарем…

. . . . .

Дежурю на крыше. Со мной напарник — шестнадцатилетний паренек, сын или племянник С. М. Алянского.

— Эх! — говорит он с досадой. — И что это в самом деле! Москву уже третий раз бомбят, а у нас…

Глупо, конечно, хочется сказать ему: «дурень» или «глупыха» (нечто подобное я ему и сказал), но ведь надо и то помнить, что — шестнадцать лет!

. . . . .

А в народе уже опять ходят разговоры об Антихристе. Толкуют Апокалипсис^*. Говорят о красном и черном петухе, высчитывают сроки. На сорок третий день, говорят, должно кончиться.

Приблизительно то же говорил в конце июня лектор в Союзе писателей. Имею в виду не Люцифера и не петухов, а сроки окончания войны.

. . . . .

В сумерках у ворот — компания девушек из группы «домовой самозащиты». Ведут себя так, как и положено вести себя молодости при любых обстоятельствах и в любой обстановке.