Прохожу мимо столовой и вижу сквозь стеклянную дверь: Машка сидит на тахте, держит двумя руками крохотную бумажку от шоколада и читает что-то вслух кукле Эмме, которая сидит рядом.
Приоткрыл дверь, заглянул.
– Я ей читаю, – говорит Маша.
– Это что – газета?
– Да… газета… Хрущёв…
. . . . .
Сегодня утром Машка сочинила стихи:
Стихи эти ей очень нравятся. Объясняла: написала эти стихи потому, что вспомнила, как один раз ходили на Неву и как там было красиво.
Я маме говорю:
– Маше вспомнилось, как вы с ней и с бабушкой ходили на Неву.
Думал, когда они октябрьскую иллюминацию смотреть ходили.
– Не с мамой, а с тобой, – перебила меня Маша.
И я сразу вспомнил темный осенний вечер, домик Петра Великого, спуск к Неве между двумя драконами…
Как видно, сильное впечатление произвело на Машу это зрелище: густая черная вода, шум невской волны… Но откуда шар земной?
Когда я пришел завтракать, она записывала свои стихи! Да! Собственноручно записала (консультируясь в некоторых случаях со мной и с мамой) обе строчки.
Я спрашиваю:
– Ты что – писательница?
– Да, – ответила она. – Буду… Может быть.
А стихи, надо сказать, страшноватые.
16.3.61.
Вчера не гуляла. Весь день играла, читала, слушала мамино чтение, разглядывала со мной «Мурзилку» и «Костер». В «Костре» понравились рисунки Харкевича к повести Бикчентаева «Дочь посла»: на девочку напала змея, девочка играет с обезьянкой, мальчик тонет и прочие заманчивые ужасы.
. . . . .
Утром сегодня спутала, обмолвилась:
– Звонильник не будил еще?
. . . . .
– Видел, какое сегодня солнышко?
– Да, видел.
– Где ты видел?
– Во сне.
– А-а-а, в своем «восне» ты видел?!
17.3.61.
Вечером была у меня. Слушала с интересом далеко не лучшую, довольно-таки тягомотную житковскую книгу «Что я видел».
. . . . .
Приходит мама и с трагическим юмором сообщает:
– Хороша у нас Машка! Очень своевременно цитирует:
Нет, дочка, довольно! Обойдешься без няньки, большая уже…
22.3.61.
Мама с Машей ходили в гости к тете Леле Мороз.
По пути мама показывала Машке все достопримечательности.
Показала Медного всадника. Потом показала собор. Машу заинтересовали ангелы на кровле. Она привыкла, что почти все, о ком она спрашивает, уже умерли («А где теперь Петр Великий?» – «Он уже умер». – «А где Пушкин?» – «Он умер».).
Так и тут.
– А где теперь ангелы? – спросила Машка.
. . . . .
Рано утром мама проснулась:
– Маша, зажги свет!
– Нет, не зажгу.
– Это почему?
– Надо сказать: «Пожалуйста, зажги».
Это называется – перезавоспитали!
. . . . .
Вчера показывал Маше открытки с видами Ленинграда.
Показал фальконетовского Петра:
– А это кто?
(Видела этот памятник несколько раз, на днях проезжала мимо него с мамой.) Сморщила лобик. Думает.
– Мягкий знак?
Смотрит на меня. По глазам вижу – сама чувствует: что-то не так.
– Ой, как это? Мягкий… всадник? Мятный всадник?!
. . . . .
Утром сегодня:
– Мама, ты уже ела?
И быстро, не дождавшись ответа:
– Скажи: «Как видишь».
Знает уже все речевые штампы родителей.
. . . . .
Писал вчера большими печатными буквами у нее на глазах:
Маша пила чай.
Мама пила какао.
Папа пил воду.
Бабушка пила молоко и так далее.
И Машка довольно бегло читала. Впрочем, «бегло» – не то слово. Долго смотрит на бумагу, пожимает плечами, ерзает:
– Не знаю. Не могу.
А потом сразу:
– Тетя Ляля пила кофе.
Главное – понять, в чем фокус. Очень мешает, что буквы «эн», «эм», «бе», а не «б», «в», «н».
29.3.61.
Вчера были у нас две московские дамы. Машка, как всегда при гостях, была хороша, мила, благонравна, чего нельзя сказать о гостьях. Хотя обе дамы педагогессы, ведут они себя при детях постыдно.
Есть отвратительная манера обращения с детьми: сюсюканье.
Но есть еще более ненавистный мне вид разговора с ребенком, когда взрослые развлекают себя малышом, растлевают его своими взрослыми похабностями и пошлостями.
– Ну как, Ваня, не выпиваешь еще? А жениться как – не собираешься?
– Машенька, маникюр ты скоро будешь делать?
– Смотрите, как она поглядывает на Семена Сергеича. Ох, берегитесь, Семен Сергеич! – и тому подобное.
Бывало, что в таких случаях я брал Машку за руку и выходил из комнаты.
. . . . .
Играла со своим любимчиком Чиполлино, взяла его за ноги и стала крутить. Бац! – ноги отлетели. В другую сторону летит туловище, а проросшая зеленым луком голова – та и вовсе закатилась под диван.
Умоляла меня:
– Почини!
Не раз чинил ее кукол. Но тут починить невозможно.
– Погиб, – говорю, – твой Чиполлино.
– Как погиб?!! Он же игрушечный.
– Игрушки, Маша, тоже погибают.
. . . . .
Была у нас в гостях тетя Минзамал. Машка ей рассказывает:
– Ты знаешь, какая у меня беда случилась. Чиполлино у меня сломался.
– Ничего, ничего, – равнодушно говорит Минзамал.
И это равнодушие взрывает Машку.
– Что «ничего»?!! Ты разве не знаешь, что он был мой любимчик?!
Тетрадь десятая
31.3.61. Ленинград.
Мама при мне (и для меня) спросила у нее: