Том 4. Песнь над водами. Часть III. Реки горят

Но тут весь зал вздрогнул. Казалось, зазвучал какой-то неведомый инструмент. Что это — стеклянная флейта, серебряная струна, рассыпающая вокруг алмазные искры? Что она поет? Ведь это знакомые, много раз слышанные слова. Песня о родине, о широкой родной стране, равной которой нет в мире. Но в устах этой девушки песня стала совсем иной, не похожей на себя, словно бы освобожденной от всего земного. Звуки были легче ветра и чище соловьиной песни, они наполнили зал хрустальным звоном. Конечно, поет по-русски. Всех их здесь русифицировали, — цепляется Жулавская за эту мысль, как утопающий за соломинку. «Нет, это немыслимо, невозможно поверить, чтобы в дикой стране, среди дикарей происходило такое, — лихорадочно думает „полковница“. — Здесь, должно быть, какой-то обман, какое-то мошенничество. Ведь не может же быть — девка из колхоза, да еще из казахского колхоза!..»

Последний хрустальный звук вспорхнул к темным доскам потолка и долго дрожал там прозрачным, серебристым лучом.

Вскочила Ядвига, поднялся весь зал, благодаря эту девушку за ее песню дружными аплодисментами. Она улыбалась тихо и смущенно и кланялась восточным поклоном, прижимая скрещенные руки к груди. Еще и еще песня. Теперь она поет по-казахски, рассказывая сперва по-русски содержание. Но в этом нет никакой надобности — могучее волшебство изумительного голоса пленяет сердца, до краев наполняет сладостным волнением. Певицу долго не отпускают со сцены, за нее приходится вступиться Павлу Алексеевичу: ведь так можно и замучить человека. Певица спускается с эстрады и садится в публике, как раз рядом с Жулавской.

Еще пение, танцы, декламация. Концерт затянулся до поздней ночи.

«Наверно, у каждого человека, — думается Ядвиге, — откуда бы он ни был родом, есть две родины: одна — та, где он родился, и та, лучше которой нет на свете. Эта страна дала матери право радоваться рождению своего ребенка, она дала человеку право радоваться своему труду, а этой казахской девушке, которая еще недавно была рабыней, которую продавали и покупали, дала свободу и возможность радовать людей своим голосом».

Павел Алексеевич горячо спорил где-то в сторонке с Канабеком. И тотчас стало известно, что девушка поедет в Алма-Ату, в консерваторию.

— Через несколько лет она будет гордостью всего Казахстана, всего Советского Союза, — говорил Павел Алексеевич.

Побежденный Канабек только вздыхал:

— Эх, ты бы только посмотрела, как она рис сажает!

Небо сверкало в звездной вьюге, серебристое и синее, мерцающее, неправдоподобное небо юга. Госпожа Жулавская куталась в шаль. Она уже оправилась от первого смущения и, возвращаясь к своему обычному состоянию, презрительно оттопыривала губы. Ну да, консерватория! Вздор и ложь! Какие в этой глуши могут быть консерватории? Да и вообще, что за вздор все эти планы… «Через несколько лет», — сказал этот директор. Будто немцы не прут на Кавказ, а здесь не подготовляется восстание! Через несколько лет… Нет, не через несколько лет, а гораздо раньше сюда придут либо немцы, либо англичане и наведут порядок. Не поможет и твой голосок, милая, придется тебе вернуться на свое место — к свиньям, коровам, к навозу. Шутка сказать — «гордость всей страны». И кто? Девка, скотница… Это у них называется культурой! Нет, сами москали никогда не были культурными людьми, а что уж говорить о таких дикарях, как эти казахи? Были они кочующим диким племенем, таким и должны остаться.

— Ядвися, — тихо сказала Матрена, — я не пойду домой, пойду в больницу. Что-то мне кажется, что… началось.

Ядвига обняла ее:

— Я пойду с тобой, провожу тебя.

— Да ведь поздно?

— Ах нет, мне совсем не хочется спать. Такая ночь чудесная, и этот концерт…

— Знаешь, Ядвися, что я думаю? Я вот все сына хотела, Василия. А если родится девочка, я ее назову, как тебя, — Ядвися.

— Да ведь у вас нет такого имени?

— Нет — так будет! Польское имя. Ты ведь согласишься?

Узкий арык лепетал, бил о берег мелкой волной, брызгая на свесившиеся кусты тысячами серебряных искр. Мерцала, переливалась ночь на высоком небе. Где-то далеко во мраке спал невидимый сейчас Тянь-Шань. Оттуда, с юга, доносились мягкие, теплые дуновения, нежно касающиеся лица.

Слезы выступили на глазах Ядвиги.

— Соглашусь ли я? Родная моя, родная! Если бы ты только знала…

— Что знала?

Но Ядвига не ответила. Разве можно было сказать то, что она чувствовала? Для этого не было слов, она лишь ощущала это всем существом, каждым биением сердца.

— А я думаю, что у тебя будет сын, как ты хотела.

— Может быть. Говорят, в войну все больше мальчики родятся. Но знаешь ли, что сын, что дочь, все одно — радость.