Том 4. Плачужная канава

Машу все мучило, и не только настоящее, но и прошлое по ее необыкновенной памятливости, для него же все было и ясно и просто – просто задуматься не о чем – и что бы ни случилось, как с гуся вода – безмятежностью и забвеньем отличался он удивительным. Его можно было оскорбить с последней беспощадностью, а он только облизнется и больше ничего.

И не от всепрощающего сердца, и не от сердца мудрого, прозревшего тщету хвалы и порицания, а от бездушности всего существа и бездумья.

И если у Маши душа, у него – надо сказать: пар.

И вот при всем этом необыкновенно заносчивый выступ – стать неприкосновенная.

Лишенный всякого дара, по своему бездушью и бездумью – воздушности, как моль, он, кажется, все мог:

Пылинин был и литератором – писал рассказы, сочинял стихи и драмы, и в философии, и по всяким религиозным вопросам, везде как свой, и писал он самым пригвожденным истасканным словом и на самые избитейшие темы и, само собой, общедоступно или, попросту говоря, на дурака.

Пылинин был и музыкантом – играл на рояли и свои сочинения, конечно, и чужие с треском и ужасно упрощая и уж без всякого слуха заслушаешься.

Пылинин и пел и рисовал: пел всегда под кого-нибудь, а рисовал с той слащавостью, которая прельщает безглазье, ну а на безглазье мир стоит!

Появление Пылинина в обществе всех очаровывало.

И про это он знал.

И уж что любил и чего искал, то, пожалуй, только этого – только легких успехов.

Молиное существо его, уверенное в своем всемогуществе и чарах среди низких душ, рвалось к орлиным полетам. И он ничем не стеснялся, и где можно и где нельзя урывал назоем.

Такие зарождаются чаровые, – такая моль в пламенном плаще, и среди низких душ, бездушья и безглазья могут прослыть даже за гениальных, а уж само собою за приятных собеседников, благо неумолкаемы – многоязычны – и безобидны и ничуть не скучны: чего-нибудь да уж ляпнет или что-нибудь да сотворит! – скучающими или унылыми таких не встретите.

Кипучесть прямо стрекозиная.

А находчивость беспримерна.

При всяких обстоятельствах они на своем месте: посади в тюрьму, сладит и в тюрьме, сошли в ссылку и в ссылке обернется, совсем изгони в тартарары и там будет свой, – везде найдется и устроится по своей именно особой и беспримерной воздушности – молиной!

В обществе приятные люди, кажется, и слава Богу, приятные, значит безвредные.

Но это совсем не так, – так только кажется, – пустотой, воздушностью, беспечалием своей жизни и безответственностью дел и слов своих несут большое горе и соблазн.

И скажу вам, в смутные годы – в потрясения общественные рядом со смелостью и безумием безумцев и такие легколетные взлетают на самые верхи, примазываются к власти и, пользуясь всеми житейскими приемами своего бездумья и безответственности, сеют величайшее зло, соблазняя простое доверчивое сердце золотыми посулами – раем земным.

Во рву-то львином, в тощете и отчаянии нашем и вдруг – рай!

Сердце у Маши доверчивое, как и глаза ее.

А ему до нее, до ее тяжелой души и доверчивости никакого дела. Она ему просто понравилась. А понравилась, почему не жениться?

Так мог бы он жениться на сотне, на тысяче. Понравилась и готово.

Но Маше, – чем он мог ей показаться?

А у таких, знаете, есть свое очарование: ведь моль в пламенном плаще!

И еще бескорыстность, нестяжательность, и никакой намеренности, а все так – ведь с этим легко жить и беззаботно.

И еще уменье лгать и убеждать в своей лжи.

Маша поверила и вышла замуж.

И с первых же дней обнаружилось –

И эта легкость, какой наполнено было все его существо, камнем легла на ее душу.

Само собой он нисколько не подумал разорвать свои прежние связи. Что ж тут такого? И чему мешает? – о ней, ведь, он совсем не подумал.

И когда это обнаружилось, а произошло это на третий день свадьбы, ее это просто убило.

А на все упреки он отвечал так же легко, как всегда и на все, словно ничего особенного не было.

Ну, что ж тут такого? Ну, а если он виноват, – только он совсем ненамеренно, – он винится.

И разжалобил.

Маша простила.

Забыть она никогда не забудет, и примириться не может, а так на время – до первой памяти.

Временно вина его пропала, но не исчезла.

Тут он ей всяких клятв – для него, как и все, ничего не стоило! – и еще больше сгладил.

А все-таки наскочил, это-то он понял, – совсем не ожидал, что Маша так примет: надо быть осторожнее!

И принялся за старое, только с хитрецой и обходом.

Жизнь у них шла бесшабашная.

Дом их – постоялый двор.

И никому невдомек: всем казалось и лад и полная чаша.

И немудрено: самый бессовестный поступок свой он так умел скрасить, не задумаешься, и всякую фальшь выдаст за чистую монету.

И почему Маша тогда еще, в первые дни медового месяца, не уехала от него, ведь он был весь, как на ладони!

Или, видно, захочет Бог отнять разум у человека и отнимет.

Или судьба?

И за что ей такая судьба выпала издевательская?

И с год протянула она постоялую жизнь.

Только случай решил.

Однажды он заявил Маше и с той же легкостью своей и беспечностью, с какой все делал, что он болен.