Том 4. Плачужная канава

а идешь по улице среди каменных домов, скованный камнем вместе с улицей, и вдруг солнце – и так оно засветит и с чего-то на душе та̀к вдруг радостно станет, идешь, и ничего уж не чувствуешь, все позабыл –

     и только свое сердце, все существо свое образование!

или осенью, когда желтые палые листья несет ветер по тротуару, а там – догорает заря – и опять точно схватит –

     и какая-то радость пронзит душу!

или зимним днем заскрипит снежок – заметет метель – блестнет от фонаря снежинка – и как огонь обожжет душу –

     и все твое существо заиграет от счастья!

или в грозу, когда ломится небо – или, что то же, как задумаешь исполнить большую задачу и горами катаешь, вот-вот раздавит, вот сорвешься – а на сердце тоненький лучик –

     и опять от радости играет сердце!

и снова тьма и боль и тревога и –

     жалоба!

или еще: улыбнется ли кто – та́к случайно; или заговорит – донесет отдельное слово; или нечаянно взглянет кто – и от этого взгляда, от этого голоса, от этой улыбки, как перевернет всю душу, и окутает такою небесною негой –

     все позабудешь, всю черноту и страх и боль и жалобу и благословишь, трижды благословишь судьбу!

что это? откуда?

     никто ничего не знает! и узнает ли?

или это ангелы Божии сходят в наш ров – и очи их горят в солнце, переливаются в желтых листьях, а в скрипе снега чуется их голос, а в снежинке блестят их белые крылья, а в ломающей грозе шум небесного полета, а в громе скатывающихся гор крепость духа – «святый Боже, святый крепкий!»¹³⁰ – и их это свет в скользнувшем взгляде, в нечаянной улыбке, и их это зов в случайно зазвучавшем голосе – – – –

– Царь жестоковыйный, терплю и смиряюсь – эти дары Твои, минуты озарения, эта моя радость –

     ради этих минут мы живем, я живу, все потерявший, живет и будет жить Маша с своим отчаянием, и все, кто прихлопнут бедой, и все, кто ранен, все, кому не мил свет, и последняя желанная надежда – смерть,

– Царь жесточайший, только ради этих огненных минут мы все и выносим и боль и беду и болезнь и обиду и клевету. Только потому и кишит канава –

     и скажу еще: как ни люто во рву львином и лучше бы вовсе не быть никогда на свете, а как вспомнишь – и благословишь!

и как бы ни было невыносимо в канаве, где живем мы дураками – ведь, никто, никто-то по истинной по правде ровно ничего не знает, за что все это, за какую веру или за какую вольность? – а и дураками, а будем жить. Милость Твоя жестока, а дары Твои –

     премудрые и милосердные они веют орошающим светом, как веяли первому человеку в его унижении на трудной земле, а звездами – нахлывной тоской – пробуждают память –

от всего моего сердца говорю я, от всей беды моей и беды других, за кем следил в жизни –

     звезды! – я вижу, зажглись звезды над нами! – и в звездах – воистину: человек человеку – не стена, не бревно! человек человеку – не подлец! человек человеку – дух утешитель.¹³¹

– Господи, и до чего хорошо на земле в Божьем мире!

Никогда так не бесились блудливо, как в канун кровавой расплаты¹³².

Не знали, чего только придумать!

И танго – последнее слово обреченных – вихрем подхватив полмира, закружило над пропастями.

Никогда не зияли пропасти так бездонно, как в канун кровавой расплаты.

Духовное ощущение в мире притупилось:

       смотрели – и не видели, слушали – и не слышали, трогали – и не осязали, порывались – и не чуяли.¹³³

Одно безглазое мясное выворачивалось со всеми кишками.

Крупповские трубы¹³⁴ без срока дымили небеса – кипела работа над железом: загудут стальные пчелы – пьяной напьется теплотой холодное сердце!

А там – под зуд и стук неугомонных аэропланов собирались стаи черных умнейших птиц: как задымится на развороченной земле человечье парное мясо – будет воронью большая пожива!

А там – под землею, треснувшей под тяжелым колосом, текли белые могильные черви, чтобы начать свою ненасытную жратву – будет и червю праздник!

А там – ковали из серебра две великие чаши: одна – для горчайшей тоски – другая – для горючих слез. –

А там – Демиург скликал демиургов¹³⁵: «Приидите! сотворим человека по образу нашему и подобию!»

И медленно змей из его уст проникал в уста безобразной косолапой мясной человечины.

А там – и вскрылил высоко над обреченной землей карающий ангел и грозный, поднял горящий факел –¹³⁶

               и кинул на землю¹³⁶.

5. Абракзас 137

Стозвонная Европа – родина колоколов, рыцарей и славословящего камня – колыбель Данта, Шекспира, Гёте – я ходил по твоим каменным улицам в канун кровавой расплаты.

Майские нарядные катанья в Париже¹³⁸ в Елисейских полях и какие измученные серые лица там – у подножия Святого Сердца – жалкий приют измызганной в постоянном труде бедноты и беспросветно.

Помню весенний праздник в благоговейно поблекшей Флоренции, ее гремячие по-московски мостовые; и другое гулянье в Париже в опустошенном Сен-Клю – какие жалости подобные развлечения, топот дешево разряженной толпы, какая грубь сапог, и только что по-русски не матерят.

Я помню воскресные скучнейшие семейные прогулки в Груневальде, огоньки вечерних Берлинских кафе с бесконечной музыкой и бесчисленными проститутками.