Том 4. После конца. Вселенские истории. Рассказы

Сынок его, Антон Геннадьевич, ему уже под пятьдесят, учёный, профессор, специалист по тёмным местам советской психологии. После перестройки, однако, ловко переключился на психоанализ и лечил этим анализом сынов и дочерей человеческих, заблудившихся в глубинах своих душ. Принимая их у себя, имел, таким образом, свою практику, которая поддерживала его жизнь. Жена его померла, по легендам, не выдержала перестройки. Но профессор был человек полуверующий и потому ничем необычным не смущался. Года через три приобрёл другую подругу, из своих клиентов по психоанализу, но не женился на ней по правилам, а держал чуть в стороне, словно собаку. Постоянно жила она в другом месте. Сын же психоаналитика от первого брака, двадцатипятилетний Валера, вечный студент, вообще ничего не делал и делать не хотел. И даже на присутствие мачехи, пусть временное, тоже никак особенно не реагировал, но звал её Ленкой, хотя она была старше его на десять лет. Он и мать бы свою родную называл в таком роде, если б она была жива, а не померла так рано. Мёртвых Валера вообще никак не называл и недолюбливал их. Таким образом, в этой семье проживали двое пап и двое сыновей, но всего три человека. Мачеху мы не считаем.

Стоял неопределённый осенний денёк. Валера лежал на диване и от нечего делать перечитывал свои записи о недавно прошедших днях. Любил он иногда баловаться, пописывая всякое. Впрочем, даты Валерий нередко путал (по простоте душевной и недоверию к любым календарям, считая их надуманными). Итак.

«2 марта. Сегодня опять скандал. Прародитель мой, дед Гена, выполз из своей комнатки к завтраку с опозданием, взлохмаченный, словно марихуаны наелся. Родитель мой сразу на него:

— Пап, ты опять за своё?

Дед глаза выпучил и говорит:

— А что?

Родитель ему:

— Ты что, сдурел совсем? Опомнись! Ты что нищим прикидываешься, барахло надеваешь и милостыню просишь? Тебя опять засекли!

— Ну, засекли так и засекли! Я извиняться не буду.

И дед так и сел за завтрак. Я ржу, половина колбасы на пол изо рта выпала. Папаша мой покраснел, побагровел даже и орёт что-то подобное, упирая на то, что, мол, дед всю жизнь был богат и сейчас у него на сберкнижке… И пошло… Дед так цинично, громко сказал:

— Внучек, не хохочи! Меня обрызгаешь… Вы же знаете, сколько раз ещё мне твердить, что нищим я прикидываюсь, чтоб проверить милосердие народа, сострадание его. Это моя социальная проверка…

Родитель чуть не плачет:

— Тебя, пап, в сумасшедший дом пора. Ты постарел и одурел… Нас позоришь.

А дед ему:

— А ты, сынок, не перечь. Я, если милостыню соберу, тут же отдаю её другим… И ещё добавляю. Я неоплатоников переводил, не то что ты.

Дед Гена так и сказал: „неоплатоников“. Кто такие — одни черти знают, наверное, хотя они меня в детстве и заставили изучить английский и французский, но с меня хватит всяких эксцессов.

Дед поел-поел и вышел, сказав:

— Пойду переодеваться. На окраину поеду. Там народ сердобольный.

Папаня ему:

— Сейчас никто не подаёт, потому что знают: это мафия. Смотри, папаня, пропадёшь — я всё, с сегодняшнего дня меры приму.

Дед ушёл. Я развалился в кресле и говорю отцу по-хорошему:

— Пап, да оставь ты его, мать твою, пусть шляется… Дед всё время в меду жил, ну хочется ему на старости лет для кайфа нищим побыть…

Папуля на меня совсем разорался, чуть в морду не двинул, орёт, что это, мол, опасно. Позор — чёрт с ним, но опасно для деда, а у него, у отца-де, сил нет своего папашу держать насильно. Я ржу. Кричит:

— Тебе, гадёныш, всё по фигу…

Мне, конечно, всё по фигу, папаня прав, но я всё же человек. Я папаше и ответил, что мне за себя всё по фигу, а деда я иногда жалею, у него ум стал не натуральный, но он же, говорю, редко побирается, справку, что он учёный, с собой носит, дескать, я людей проверяю… Социальное исследование веду… Ему, говорю, хоть скоро и восемьдесят, он и в девяносто такой же лихой будет.

Мой немного успокоился, мне несёт, что, мол, у него сердце слабое, ему беречься надо. И у тебя, говорит, сердце слабое. А мне по фигу, что у меня сердце слабое. Всё равно буду жить, как хочу».

На этих словах Валера прекратил чтение. И тут же (почему именно тут же?) раздался стук в дверь и вошёл папаша Валеры, Антон Геннадьевич. Он присел на диван и строго сказал:

— Валера, хочу серьёзно поговорить с тобой. Когда это кончится?

— Что кончится, папань? Всё и так без нас кончится. Чего ты хочешь?

— Я хочу твоего блага.

Валера захохотал.

— Не хохочи. Ты ржёшь по любому поводу. Ты, конечно, живёшь, как хочешь, но этим ты губишь себя.

Валера осилил смех свой и улыбнулся.

— Чем же я себя гублю? Я не пью как лошадь, как многие. Прикладываюсь, но мне по фигу пьянство. Да, покуриваю, порой дурманюсь, но понемножку. Я ни во что не втягиваюсь, а так мне и кайф, по большому счёту, по фигу. Пользуюсь, но легко…