Том 4. После конца. Вселенские истории. Рассказы

И вдруг резко ударяет Эдди по лицу огромной своей, всей в крови ручищей. Господин Липп онемел.

— Вы дилетант, Эдди. Почему вы не жрете меня, почему я не в состоянии жрать… Эта куча мяса на сковородке — для кого? Для крыс? Мы хотели устроить эпикурейский ужин, и что?

Фридрих схватывает Эдди за нос и тянет его лицо вниз, к собственному члену.

— Я умолял вас по-человечески: начнем с моего члена, а он до сих пор висит! Вы что, издеваетесь надо мной?!

Липп опомнился и вырвал свой нос.

— Ну вы скотина, Фридрих! Не ожидал я этого от вас! Я забочусь о вашем здоровье, перевязываю, делаю уколы, чтобы вы не сдохли сразу, а имели возможность покушать со мной… Я педант и соблюдаю договоренность!

Фридрих ответил ударом кулака, как будто он был в добротной немецкой пивной, а не при акте самоканнибализма. Липп не выдержал, и началась драка. Сковородка с поджаренным мясом полетела на пол, опрокинулся лишний стул, Липп оказался на полу, а Фридрих машинообразно завыл от боли. Но он не мог долго напрягаться, и его энергия лопнула. Эдди встал и прибрал его к рукам. Фридрих был в экстраобморочном, где-то невменяемом состоянии. Но все время упорно шипел:

— Пожирайте меня, в конце концов, Эдди… Жрите меня, как свинья, решительно…

Липп запаковал Фридриха так, что он стал походить на забинтованный труп. Но одно место он оставил открытым для продолжения процесса. Стало тихо, как в могиле. Иногда только раздавалось чавканье. Это господин Липп жрал. И добросовестно, с безукоризненной честностью и порядочностью подкармливал Фридриха из ложки, всовывая ему в горло его же плоть. Заботливо платочком убирал с его губ кровь. Но тишина все нарастала и нарастала. Наконец Фридрих Зерц, как говорится, умер.

Убедившись, Эдди Липп включил негромко легкую танцевальную музыку.

Часть II. Две сестры

Глава 1

Молодая девушка лет 20 по имени Зея была довольно странным человеком, но ее странность состояла в том, что у нее не было никаких странностей, кроме одной: она не верила в собственное существование. Иными словами, она не верила в то, что она существует. Как ей это удавалось, непонятно. Дед Коля, ее полуродной дед, тайно знавший об этом ее свойстве, только разводил руками. «Понимаю, — говорил, — что иная сволочь не верит, что Бог есть, но чтоб такое выкинуть, чтоб не верить, что ты сам есть, это, знаете ли, надо уметь. Никакой мудрец древности в такой идее не разберется. А где уж мне…» И он угрюмо посматривал на свою Зею.

— Ишь, живет в XXI веке, научном, можно сказать, цифровом, а сама такая ненормальная, искушенная, — бормотал он. — Мне-то что, я по уму своему в XVI веке живу, при Иване Грозном, и мне на XXI век наплевать… А она ведь молодая, ей сексом надо заниматься, а не гордость на себя напускать… Дескать, не трогайте меня, меня нет.

Дед все-таки наговаривал на Зею; сексом она занималась, но с полным равнодушием к этому занятию. Поэтому мужчины ее боялись.

Жила Зея в довольно просторной двухкомнатной квартире вместе с отцом и матерью. Дед жил внизу, на первом этаже, а она — на шестнадцатом.

Папаша — Роман Дмитрич — содержал семью в относительном достатке. Откуда шел достаток — в семье понятия не было. Считалось, что папаша ведет бизнес.

— Ворует, — ласково говорила мамаша Зеи, Глафира Петровна. — Мы как все, мы не какие-нибудь там особенные…

Сама Зея где-то там училась, правда, с таким же равнодушием, с каким она занималась сексом. Одним словом, считалось, что она учится. Но сама Зея так не считала.

Отец и мать любили ее, но как-то тупо. На то, что Зея не верила в свое существование, они внимания не обращали.

— Мало ли что она так считает. Ну и пусть. Мы ей не жандармы, — похохатывал Роман Дмитрич. — Она человек свободный. Это мы, грешные, несвободны, потому что воруем. А она что…

Дед же Коля, который любил тайны, прямо-таки следил за Зеей своим всепроникающим, но пьяненьким глазом. Он у него был один; другой глаз он давно пропил. Зачах тот глаз от водки.

— Ветровы — люди хорошие, — говорили про семью Зеи соседи. — И дед хороший, хоть и с придурью, а сам Роман Дмитрич — человек добрый. Все время хохочет. А Зея — вообще ангел, а не человек.

— Если бы она считала себя ангелом, — вздыхал дед Коля, — мы бы от радости плясали. А она одни только слова твердит: «Черт знает что». Как будто у нее никаких других слов нет. Она молчит, молчит, а я ее часто спрашиваю: «Чему ты, Зейка, в своей учебе учишься?» А у нее один ответ: «Черт знает чему». Но оценки она получает нормальные, переходит вперед. Может, скоро кончит. Научат ее черт знает чему.

Такие речи дед Коля произносил, только когда разговаривал сам с собой.

С течением времени дед Коля все более и более удивлялся своей внучке. Даже в нервозность впадал по этому поводу.

— Что ты о себе думаешь, Зея? — спрашивал он, заглядывая в нее своим единственным непропитым глазом. Он определенно хотел уже заглянуть в ее самую нежданную суть.

— Я о себе ничего не думаю, — отвечала Зея.

— Как это «ничего»? — хорохорился дед. — Ты что, сущее ничто, что ли? Как говорили в мое время в пивной? Ты человек, Зея, или кто?