Том 4. Повести и рассказы

Близ дороги к лесному колодцу, на юру у спуска в лощину, стояла избушка, крытая гнилою соломою. Когда-то ее, вместе с землею, арендовал ярославец-огородник. А теперь жил в этой избушке старенький старичок Андрей Павлович Рамазанов – знаменитый Андрей Рамазанов, – вы все знаете его имя и его дела. Он четверть века просидел в казематах крепости, в 1905 году был выпущен. И уже пятый год лето и зиму жил в этой избушке на полдесятине земли, которую купил в рассрочку у друга своего, покойного священника из села Середние Трясы.

Лиза открыла калитку в плетне, густо обсаженном акациями. Андрей Пазлович, опираясь на заступ, стоял в углу сада, спиною к Лизе. Над сгорбленною широкою спиною белелись седые волосы копной. Он услышал, что кто-то вошел, – не оборачиваясь, поднял руку и погрозил плохо сгибавшимся пальцем: тише, мол!

Лиза тихонько подошла. Андрей Павлович покосился и буркнул:

– Молчите и смотрите.

И с детски жадным любопытством продолжал смотреть, – даже рот раскрыл, как дети.

У плетня стояла кадушка, полная водой. А на плетне сидели рядом два молодых воробья, – совсем еще молодых, с пушком, сквозящим из-за перьев, ярко-желтыми пазухами по краям клювов. Один бойко и уверенно перепорхнул на край кадушки и стал пить. Пил – и все поглядывал на другого и перекликался с ним на звенящем своем языке. Другой – чуть поменьше – с серьезным видом сидел на плетне и опасливо косился на кадушку; а пить-то, видимо, хотелось, – клюв был разинут от жары.

И Лиза ясно увидела: тот, первый, – он уж давно напился и просто примером своим ободряет другого, показывает, что ничего тут нет страшного. Он непрерывно прыгал по краю кадушки, опускал клюв, захватывал воду и тотчас же ронял ее из клюва, и поглядывал на брата, и звал его. Братишка на плетне решился, слетел к кадушке; но только лишь коснулся лапками сырого позеленевшего края, – и сейчас же испуганно порхнул назад на плетень. А тот опять стал его звать.

И добился наконец. Братишка перелетел на кадушку, неуверенно сел, все время трепыхая крылышками, и напился. Оба улетели.

С торжествующей улыбкой Андрей Павлович спросил:

– Поняла, что делалось?

– Поняла, еще бы! Какая прелесть!

– Ага! – Он пальцами взъерошил снизу длинную свою бороду и сурово еще раз повторил – Ага! – Как будто хотел пристыдить Лизу, что она во что-то не верила, а он ей доказал.

Лиза, скрывая улыбку, шла с ним рядом к избушке.

– Право, мне кажется, у вас тут и птицы, и всякая другая тварь – все ведут себя совсем иначе, чем везде… А в саду у вас все по-прежнему, – без «культуры»… Не могу понять, как можно отрицать розы!

– Гу! Не можете понять! А я вот никак не могу понять, как можно признавать ваши левкои и резеду, – с негодующим вызовом сказал Андрей Павлович. – Полноте, деточка! Всю эту парфюмерию только кокоткам нюхать. Ну, поглядите кругом, понюхайте. По совести: плохо разве?

Лиза прижалась к его руке и с восторгом сказала:

– Хорошо, дедушка!

– Ага! – Он просиял от удовольствия.

Было, правда, хорошо и своеобразно. Вокруг были всё одни только обычные полевые и лесные цветы, и запах от них стоял нежный, целомудренный. Налево от входа, на клумбе, темно зеленел своими трилистниками зацветающий донник. На прихотливо изогнутых грядках и просто на газоне красовались группам/и пушистые султаны белого и желтого подмаренника, воздушно вырезанная розовая дрема, клейкая малиновая смолянка. И сколько их было, этих цветов, и как они пышно развились от ухода! И какие были невиданные цветы! Не верилось, что вырыл их Андрей Павлович тут же где-нибудь в степной балке или на лесной поляне. Неожиданно красива была и дорожка, обсаженная гигантскими лопухами с сочно-зелеными листьями. На ярком дерне серели купы серебристой и матово-зеленой полыни.

Андрей Павлович умиленно оглядывался.

– Что дорого-то! Дрянь, сорная трава, – а какая из нее может получиться красота! Так-то вот и всё в жизни… Ну, а что Ольга Федоровна? По-прежнему?

– Да, плоха.

– Пойдемте, попьем чайку. Вы мне про вашу гимнастическую науку расскажете. Никак я ее не могу взять в толк.

Они вместе наставили самовар. Андрей Павлович вынес его на крылечко и поставил на стол. Лиза, ужасно боясь обнаружить охватившую ее брезгливость, стала перемывать посуду; во всех пазухах ее густо чернела грязь. От заваренного чая пахло, как от распаренного веника; сахар был густо засижен и источен мухами.

Андрей Павлович сказал:

– Свежо становится к вечеру. Погодите, надену пиджак.

Он воротился, держа в руках старый, заплатанный в локтях пиджак, – внимательно оглядывал его, тихо улыбался и крутил головою.

– Сколько сейчас везде жизни, – поразительно! Всего два дня пиджака не надевал, а вон сколько живых тварю-шек набилось разных. Бабочки ночные, пауки… Вот двухвостка…