Том 4. Пробуждение. Эвелина и ее друзья

Я вышел на улицу. Была теплая сентябрьская ночь,
 и я невольно вспомнил декабрьский холод, когда я был
 первый раз с Мервилем в кабаре Эвелины. С тех пор
 прошло десять месяцев – после этой второй встречи Мервиля и Лу. Что он в ней нашел? В десятый раз задавал
 я себе этот вопрос, совершенно бесплодный и беспредметный, ответ на который терялся в бездонной глубине бесчисленных совпадений, долгого ожидания, сожалений и
 надежд. Я шел вверх по пустынным в этот час Елисейским полям и думал о мире, в котором я жил и который
 пытался определить знакомыми мне понятиями. Но их
 хватало только для изложения фактов и нескольких выводов, не имеющих особенной ценности. И они оказывались
 несостоятельными, когда я пытался найти подлинные
 причины того, что происходило. Я давно привык к этим
 постоянным и неизбежным неудачам. Все, что я знал, все,
 что я мог сказать, было приложимо, в сущности, только
 к неподвижным вещам, к тому, что прошло и кончилось.
 И в этой застывшей раз навсегда неподвижности того, что
 перестало существовать, выводы и заключения вновь приобретали смысл, которого у них не было при других обстоятельствах. – Мы можем судить о значении и смысле той
 или иной человеческой жизни только после того, как она
 кончится, – думал я. – Потому что, пока она движется, вчерашний герой может стать преступником или порядочный
 человек растратчиком чужих денег. Я знал профессионального вора, который стал всеми уважаемым священником, знал шулера, который стал знаменитым артистом,
 знал профессора философии, который стал нищим и бродягой, знал людей, которые, казалось, могли многое дать
 и не дали ничего, и знал других, над невежественностью
 которых все смеялись и которые стали учеными. Эти неожиданные и необъяснимые, казалось бы, превращения
 совершенно меняли наше представление о них, их психологический облик, в определении которого мы так жестоко
 ошибались, и это было доказательством нашей органической неспособности отличить в истории человеческой жизни то, что в ней было самым важным и существенным. И только смерть, останавливавшая навсегда это движение, давала ответ на те вопросы, которые еще накануне казались бессмысленными и теперь приобретали все свое столь очевидное значение.

Елисейские поля давно остались позади. Я шел и продолжал думать о том, о чем я думал всегда, всю жизнь, везде, где я был. Всегда были эти одинокие прогулки – в России, во Франции, в Германии, в Италии, в Америке, всюду, куда заносила меня судьба. Менялись города, страны, пейзажи, но не менялось только одно – это непрерывное и медленное движение ощущений и мыслей, то, о чем мне как-то сказал Жорж:

– В сущности, в знаменитой фразе Декарта нужно было бы переставить глаголы: не «Cogito Ergo Sum», а «Sum Ergo Cogito»[12].

– Откуда у тебя такие идеи? – сказал ему Мервиль. – Ты, по-моему, думаешь больше всего о том, сколько ты истратил денег, и испытываешь по этому поводу глубокую и неподдельную печаль. Любую философскую систему тебе заменяют простейшие арифметические действия, сложение и вычитание.

– То, что ты говоришь, – ответил Жорж, – свидетельствует о твоем неумении или нежелании понять человека, который не похож на тебя. Ты не понимаешь, что деньги – это символ власти. Нищий, который сидит на груде золота, знает, что он король, что он может сделать все. И потому что он знает, что в его руках власть над людьми, одного этого ему, как созерцателю, достаточно. Так он и живет – властелин в лохмотьях, и ты находишь, что в этом нет какого-то библейского великолепия?

– Нет, милый мой, – сказал Мервиль, – не только нет библейского великолепия, а есть то, что наш общий друг – он показал на меня – как-то назвал моральным идиотизмом. Ты говоришь о потенциальных возможностях, но если они не использованы, то остается неподвижность и бессилие, – какой тут, к черту, король? Тем более, что твой нищий умирает на своем золоте, которое тянет его вниз, как мертвый груз, так и не сделав ничего в своей жизни – не потому, что он этого не хотел, а оттого, что не мог.

– Ты никогда не поймешь, что такое деньги, – сказал Жорж, – хотя их у тебя больше, чем у всех нас, вместе взятых. Но это величайшая несправедливость, это ошибка слепой судьбы.

Я вспомнил об этом разговоре Мервиля и Жоржа, людей со столь разной судьбой, точно их создал и придумал какой-то насмешливый и жестокий гений. Но что вообще характернее почти для всякой человеческой жизни, чем повторение этих двух слов – ошибка и несправедливость?

– Ты понимаешь, такие люди, как я, которые созданы для спокойной жизни без материальных забот…

Это были слова Андрея, когда мы все как-то ужинали у Мервиля. И Эвелина сказала, смотря ему в лицо холодным взглядом своих синих глаз:

– Откуда ты знаешь, для чего ты создан?

– Ты считаешь, что у человека нет определенного назначения на земле?

– Есть, но не у всех.

– Что ты хочешь сказать?