Том 4. Сумерки божков

Елизавете Вадимовне Печенегов очень нравился. Она сразу почувствовала и угадала в нем «свой тип» — тот самый, который когда-то пленил ее, пятнадцатилетнюю девочку, в молодом лихаче-кудрявиче Сергее Аристонове. Теперь былая любовь стерлась, как старая монета, вышедшая из курса и обреченная на переплавку. Сергей для Елизаветы Вадимовны стал привидением из другого, покинутого мира. Связь с ним превратилась в утомительные, тяжелые кандалы, которые пора и было бы радостно сбросить. Но пристрастие к типу осталось. И теперь — встречая в Печенегове как бы новое издание молодого Сергея, да еще исправленное и облагороженное, от дворянского корня и с дворянским воспитанием, — купеческая дочь Лизавета Наседкина проснулась в прославленной примадонне и, хотя еще не запылала, но уже затлела сердчишком. Если же не запылала, то — надо Елизавете Вадимовне честь отдать: исключительно из-за Светлицкой. Как ни привлекателен для нее был Печенегов, но, почитая его любовником старой певицы, она, во избежание вящего соблазна, даже и смотреть на него избегала. Ссориться или хоть неприятности иметь с Александрою Викентьевною из-за мальчишки какого-нибудь она совсем не желала. Однако Светлицкая тонким нюхом своим почуяла затаенные дыхания этой влюбленности. Старуха прикинула в уме шансы и козыри, которыми обогатит ее театральную игру новая, неожиданная комбинация, — нашла их выгодными, — и возблагодарила судьбу, что еще не успела произвести господина Печенегова в свои альфонсы. Она рассуждала: «Лизанька в последнее время стала уж слишком самостоятельна и носик подняла кверху. Надо на нее уздечку. Что ей скучно с Берлогою, вполне понимаю: это разговорщик, а не любовник, — маньяк и фанатик не от мира сего. При всей его артистической чувствительности, рыцарского культа к женщине в нем нету ни на грош, в любви он холоден, рассеян и небрежен. Это для него в житейской очереди — второй и даже третий номер. Ужиться восемь лет с такою мещанскою колодою, как Настенька Кругликова, в состоянии только человек, для которого в любовном наслаждении никаких идеализаций уже нет, — одна физиология, да и та ему нужна не очень уж часто и настойчиво. Я уверена, что — если милейшего Андрея Викторовича позовут среди ночи поспорить об искусстве с Морицем Рахе, Лелею Савицкой, Нордманом либо даже со мною, старухою, он способен очень спокойно уйти из алькова не только Лизы Наседкиной, но хоть самой Клеопатры Египетской… Лизе двадцать восемь лет, человек она здоровый… Если Андрей Викторович Берлога украсится рогами, то рога свои он заслужил. Но Берлога Лизе нужен и долго еще будет нужен. Она это понимает и открытым каким-нибудь похождением ни за что не решится его оскорбить. А тайную интригу будет прятать и дрожать, — не открыл бы. Потому что не так-то уж очень прочны все эти разговорные любви. Нежности словесной много, но — первая ревность с доказательствами, и все летит кувырком! Ну вот, стало быть, любовную тайну-то вашу, Елизавета Вадимовна, вы мне и пожалуйте! Любовника вы получите, но из моих рук. А потом, если вздумаете закидываться и фордыбачить, то я за секрет-то ваш и дерну вас, как куклу за ниточку». [418]

И великодушная профессорша, не задумываясь далее, похерила все свои прежние личные намерения насчет интересной особы господина Печенегова, а роману или, вернее сказать будет, поползновением к роману с ним Наседкиной искусно дала цвести и развиваться.

Господин же Печенегов тем временем переживал несколько смутные дни, потому что не понимал своего положения. Так должен был чувствовать себя гимназист Буланов (из «Леса») в усадьбе помещицы Гурмыжской: зачем приглашен — знает отлично, готовность покорствовать и угодить — полнейшая, а между тем не зовут и не требуют, предложение остается без вопроса. [419] Твердо уверенный, что судьба его и карьера — в Светлицкой, он выдерживал себя в кругу дам и девиц ее общества чрезвычайно строго. Однако между ним и Наседкиной вышел однажды странный разговор. Печенегов показывал карточные фокусы, рассказывал еврейские и армянские анекдоты.

— А что? — предложила вдруг Наседкина, мечтательно глядя с качалки в потолок, — умеете вы молчать?

— Как, Елизавета Вадимовна?

— В состоянии вы промолчать минут пятнадцать… двадцать?

— Конечно. Но зачем, Елизавета Вадимовна?

— Просто, — хочу знать, можете ли вы молчать, если надо?

— Если вы прикажете, Елизавета Вадимовна, я готов перемолчать даже белугу.

— Будто?

— Честное слово. Та, когда ее из воды вынимают, ревет, а я — хоть в огонь, хоть в воду — не пикну.

Она скользнула по лицу его смеющимся серым взглядом, будто чешуею змеи под солнцем поиграла, и сказала:

— Посмотрим… когда-нибудь попробую… интересно испытать…

Как-то раз на уроке, в антракте вокализов, Печенегов подробно рассказывал Светлицкой о смешном и беспутнейшем маскараде в одном из театриков местных. Светлицкая много смеялась… Прошло дней десять. И вдруг Печенегов получает анонимную телеграмму, приглашающую его именно в такой точно беспутный маскарад.