Том 4. Сумерки божков

— Ты, Леля, выгляни за дверь, — нет, ты выгляни!.. Видишь, воронье-то слетелось… Носы-то голодные чувствуют, что я к тебе за деньгами пошла, во всех закоулках меня караулят… Как же?! Шиш с маслом!.. Сама в дырявых чулках хожу!..

— Недурно для примадонны, получающей полторы тысячи рублей в месяц.

Юлович с веселым удивлением уставила на директрису ласковые коровьи глаза, молодящие ее потертое и обрюзглое лицо своим властным, чувственным блеском.

— Сколько, ты говоришь, я получаю?

— Полторы тысячи. Должна знать. Контракт у тебя на руках.

— Ну вот извольте радоваться! Полторы тысячи!.. Контрактом меня не попрекай: что контракт? Не по контракту люди живут… В контракте мне — чего хочешь натычь: по писанному-то я не очень прытка!.. Полторы тысячи!.. Ну бывало ли, ну бывало ли хоть раз в моей жизни, чтобы я такие деньги сразу в руках держала?

Елена Сергеевна, не отвечая, взялась за трубку телефона.

— Касса? Здравствуйте, Георгий Спиридонович. Будьте любезны, пришлите мне наверх триста рублей…

— Не говори, для кого, не говори, для кого!.. — испуганно зашептала ей на ухо Юлович.

Савицкая согласно прикрыла глаза ресницами.

— Отнесите пока на мой счет… Потом скажу, куда списать… Идете сами? Хорошо!

Юлович беспечно качалась на столе огромным, тяжелым, трепещущим телом.

— Н-да-с… полуторатысячная примадонна в дырявых чулках! Нет, ты скажи мне, Леля: что бы я с моим характером стала делать, кабы в драме служила? Гранд кокет [119] какою-нибудь или героинею на туалетный ропертуар?

— На пятнадцатый год карьеры можно бы произносить «репертуар», — заметила Савицкая.

Юлович показала ей язык.

— А у тебя уже уши слиняли? Эх ты! мать игуменья! Всякое лыко в строку! Простите великодушно: в институте не обучалась, — с тем и возьмите, какова есть…

— В чем я на тебя удивляюсь, Марья: как ты за границу каждый год ездишь с «ропертуарами» своими?

— В Скале ди Милано пела! [120] Знай наших! — с гордостью отозвалась Юлович. — По-итальянскому — и еще аплодировали как! Прием был первый сорт, и пресса самая великолепная… Уж и деньжищ же что мне стоило… ух!.. По-итальянскому я на слух от маэстры заучила и, кроме того, подмаэстренка нанимала, горемычку одного из соотечественников, застрявших без надежды на возвращение. Он мне слова русскими буквами писал, а я по складам зазубривала. А что спрашиваешь насчет прочих иностранных языков, то ведь когда же я за границу одна и сама по себе езжу? Мужчинки возят…

— Либо ты мужчин, — брезгливо возразила Савицкая.

Юлович спокойно согласилась.

— Либо я мужчин… Что же мне делать, если я этот сорт публики обожаю? Собою никогда не торговала, на содержании не была, но амур мне подай: без этого не могу… жизнь не в жизнь! И наплевать на всю вселенную!

— Пора бы уняться, Маша. Не молоденькая. Еще год-другой, и станешь совсем смешна.

— Ну, стало быть, через два года о том и попробуем разговаривать, а теперь напрасно и слова терять… Да, Лелечка!.. Это, конечно, твоя правда: теперь мое время — уже ушедшее… А кабы снова молодость, я бы, знаешь, не в оперу, а в драму пошла бы! Ух! люблю!.. Ну — что мы, оперные? Как ты нас ни понимай, а все — только глотку дерем да горло нотами полощем… Ну еще Андрюша-дружок иной раз сверкнет — развернется, да что-то такое покажет… совсем особенное… как будто и на дело настоящее похоже… А то…

Савицкая остановила ее сухим, недовольным голосом:

— Тебя вчера за «Кармен» сколько раз вызвали?

— Не считала… много что-то! А что?

— Неблагодарная ты, Марья… вот что!

Юлович струсила.

— Да я, Лелечка, ничего…

Но Елена Сергеевна даже слегка разгорячилась:

— Дал тебе Бог талант, дал голос удивительный, дал натуру артистическую, а ты смеешь строить гримасы!..

Юлович оправдывалась.

— Да что же, Лелечка? Кармен… ну, конечно, хаять себя мне не за что… Говорят люди, будто Кармен эту самую я разделываю на совесть… Но собственно-то говоря… Э! да мы вдвоем, никто нас не слышит, и между собою признаться не стыд… Собственно-то говоря, — ну что тут удивительного, если девка девку хорошо изображает? Какова я в натуре своей самое себя чувствую, такова и по сцене хожу… только и всего!

— А! Марья!

В голосе Савицкой прозвучала горькая досада.

— Да, право — ну; что — так! Что я в самой себе имею, только это и могу передать. А — как настоящие хорошие актрисы, с воспитанием, со школою — вот как хоть бы тебя взять, — того я не могу. Сыграть что-нибудь, совсем мне не подходящее и несвойственное, — это сверх сил моих. Тебя в какую шкурку ни одень, ты всюду к месту приходишься, а я не могу. У меня — либо я из роли дров и лучины наломаю, инда щепки летят, либо я дура дурою на сцене стою и только ноты кричу, какая куда попадет по расписанию.

Савицкая молчала с странным выражением, которое в артистке, менее избалованной и знаменитой, легко было бы принять за зависть. Юлович продолжала мечтательно:

— Если бы я в драме служила, то все бы учительш играла!

— Каких учительш?

— Есть такие пьесы… Хорошие пьесы… Чтобы, понимаешь, школа нетопленая, а она больная и учит… Кашляет и учит… Учит и кашляет… И кажный…

— Каждый!