Том 4. Волга впадает в Каспийское море

Князь Васильчиков тогда поскакал в Пятигорск – за лекарем. Черный мрак пал на землю. Дождь лил и лил из-за Машука. Лекаря отказались ехать на место дуэли – по такой погоде, и требовали – или протокола, или приказа – полицейских. И тогда в город поехали Столыпин и Глебов – за извозчиком, чтобы перевезти труп. И опять гремели громы и перекатывалось эхо в горах, и рвались молнии, – и труп валялся на грязи дороги под дождем, молнии блестели над ним, и гремели громы. Извозчики в городе последовали лекарям. И только к полночи приехали полицейские дроги. Офицеры пошли к трупу, чтобы оттащить его в сторону от колеи, они поволокли его, – и мертвец тогда вздохнул, спертый воздух со свистом выступил из груди: Лермонтов вздохнул очень печально, очень глубоко и – облегченно. Мертвеца взвалили на дроги, прикрыли полицейской шинелью и повезли в город. Фуражка на земле осталась до утра коротать ночь, – а кровь осталась в земле – навсегда. И всю ночь рвалось небо молниями, и стонал лес, и метался ветер, и кричали совы.

…«Погребение пето не было»…

. . . . . . . . .

Усадьба Знаменское лежит под сердцем России, в тридцати верстах от Москвы, – и лежит в Черногрязенской волости, родовая подмосковная.

Шли годы. Мимо усадьбы пролегла железная дорога. Вокруг усадьбы задымили заводы. Усадьба, ее парки, ее пруды, река Клязьма под горою, дом с колоннами, с мезонином и с часами на бельведере, конный двор, службы – остановили время. В залах этого дома стыла тишина. В залах этого дома висели родовые портреты. В кабинете хозяина этого дома – на письменном столе стоял портрет, один-единственный, небольшой, темный, сделанный масляными красками, неизвестного художника, – портрет Лермонтова. Лермонтов положил голову на руки и смотрел вперед – очень пристально, очень тяжелыми глазами. В этом доме нельзя было говорить: о нем. Кабинет был пуст. Хозяин дома дни свои проводил в этом кабинете, никогда не появляясь на людях. За окнами осыпались листья и зеленели вновь, шли дожди и падали снега. В этом доме никогда не смеялись. Пало крепостное право, строились железные дороги и заводы, в 1871 году, в тридцатилетие убийства Лермонтова, по всей России собирались деньги на памятник Лермонтову. Последние двадцать пять лет жизни хозяин дома выходил из своей усадьбы только раз в году –15 июля. В дни около 15 июля хозяин дома совершенно замолкал. В этот же день – никто его не видел; полями, по бездорожью, он ходил на соседний заштатный погост князей Мышецких – и там служил– заупокойную обедню о рабе божием Михаиле. Дома в этот день он не выходил из своего кабинета, его никто не видел, и он сидел перед портретом – его. Он положил голову на руки и смотрел вперед. В этой усадьбе никогда не говорили – о нем. Дороги к усадьбе заросли лебедой.

Николай Соломонович Мартынов умер в родовой постели с 14-го на 15-е декабря 1875 года, через тридцать четыре года после дуэли. В завещании своем он наказал никаких надписей не делать на его могильном камне, даже имени, – дабы имя его было стерто песком времени.

Погребение пето – было.

Углич,

22 августа 1928.

Красное дерево

Глава первая

Нищие, провидоши, побироши, волочебники, лазари, странники, странницы, убогие, пустосвяты, калики, пророки, дуры, дураки, юродивые – эти однозначные имена кренделей быта святой Руси, нищие на святой Руси, калики перехожие, убогие Христа ради, юродивые ради Христа Руси святой, – эти крендели украшали быт со дней возникновения Руси, от первых царей Иванов, быт русского тысячелетья. О блаженных макали свои перья все русские историки, этнографы и писатели. Эти сумасшедшие или жулики – побироши, пустосвяты, пророки – считались красою церковною, христовой братнею, мольцами за мир, как называли их в классической русской истории и литературе.

Известный московский юродивый, живший в Москве в середине девятнадцатого века, недоучившийся студент духовной академии, Иван Яковлевич – умер в Преображенской больнице. О похоронах его писали репортеры, поэты и историки. Поэт писал в «Ведомостях»:

Какое торжество готовит Желтый Дом?
Зачем текут туда народа волны
В телегах и ландо, на дрожках и пешком,
И все сердца тревогой полны?
И слышится меж них порою смутный глас.
Исполненный сердечной, тяжкой боли:
– Иван Яковлевич безвременно угас!
Угас пророк, достойный лучшей доли!