Том 5

— Прощание? Как-то не верится…

— А мне верится… Ведь все идет к тому.

— Ну как ты можешь верить? И к чему все идет — не понимаю?

Люся не отвечала. Она хотела сказать: «Все идет к разлуке», — и не сказала, так пристально смотрела на ковыль, словно бы впервые видела, потом сорвала шелковую метелку, прислонила ее к Гришиной щеке и спросила:

— Щекотно?

— Ничуть.

— Скоро построят здесь фабрику, не станет ни холмов, ни ковыля.

— Я знаю, по проекту Дмитрия. Но отец против, он хочет, чтобы холмы остались. Без холмов, говорит, нельзя… А Дмитрий мне говорил, что все уже утверждено и изменить ничего невозможно.

Слушая Гришу, Люся положила голову ему на колени, и теперь лунный свет, падая с высокого и чистого неба, блестел в ее повлажневших глазах. Гриша смотрел на ее лицо, такое свое, родное, и не утерпел, потрогал пушистые шнурочки Люсиных бровей, поправил косички и сказал, что при таком ночном свете да еще рядом с белесыми метелками ковыля и брови и косички казались намного чернее и что, когда он смотрит на них, те же странные звуки слышатся ему с еще большей силой.

— Люся, закрой глаза и хорошенько прислушайся! Ну, попробуй, прошу тебя!

— Гриша, вот и у нас так, как сказал твой брат Дмитрий: все уже утверждено, и изменить ничего нельзя, и ты уедешь, а я останусь, — не отвечая Грише, сказала Люся. — И нечего мне закрывать глаза и прислушиваться. Все одно я ничего не услышу, и ты не обижайся на меня. Я глухая, честное слово. — И, помолчав, добавила: — Гриша, а я уже работаю.

— Вот как! Где?

— На молочном комплексе.

— Кем же? Неужели дояркой?

— Ну, что ты! Для этого надо проходить специальные курсы.

— Что же ты делаешь?

— Пока помогаю маме. Стажируюсь у нее, учусь смотреть за телятами.

— Научилась?

— Так быстро?

— Тяжело тебе?

— Непривычно. — Люся посмотрела на Гришу блеснувшими под лунным светом черными глазами. — Телята как дети… Когда им дают пойло, они становятся такими забавными и смешными…

— Как же с учебой?

— Да никак. Ты же знаешь, на экзаменах я провалилась.

— Попытайся поступить в будущем году. Подготовься как следует. Я могу достать нужные учебники.

— Эх, Гриша, Гриша, как же долго ждать будущего года! — Она взяла его руку и, поворачивая ладонь к слабому свету, стала рассматривать ее, как это делают цыганки-гадалки. — Гриша, я и по руке твоей отличила бы тебя от всех. У тебя пальцы какие-то… ну, не такие, как у других.

— Какие же они?

— Тонкие и нежные.

— Послушай, Люся, зачем ты о руке, о пальцах? — нарочито строго, ломающимся баском спросил Гриша. — Говорим-то мы не о том, о чем надо говорить сейчас. Завтра я уеду, и нам надо условиться обо всем.

— О чем, Гриша.

— О чем, о чем? — шутливо передразнил он, как, бывало, передразнивал в школе. — Сама знаешь, о чем!

Гриша не ошибался. Да, Люся знала, о чем им надо было говорить, и знала не только о том, о чем знал и о чем думал сейчас Гриша, а еще и о том, что вместе они сегодня в последний раз; что никогда она не сможет вот так лежать, положив голову ему на колени и глядя в небо, и вот так держать в своих руках его руку. Знала Люся и о том, что не только с Гришей, а и с этими крытыми ковыльным шелком холмами, с этой полнолицей луной, что так приветливо улыбалась им с неба, надо было попрощаться, чтобы потом всю жизнь вспоминать, как несбыточный сон. Знала и о том, что только на холмах она окончательно убедилась: тому восторженному чувству, которым они жили и которое их сближало многие годы, пришел неожиданный конец; что Гриша не вернется в Холмогорскую, и не потому не вернется, что не пожелает еще раз увидеть Люсю, а потому не вернется, что он слышит какие-то одному ему понятные звуки, а она их не слышит, и что со своей скрипкой в станице ему нечего делать; что сама Люся, напротив, никогда не уедет из Холмогорской, и не потому не уедет, что перестанет любить Гришу, а потому не уедет, что ей некуда и незачем уезжать из родительского дома: тут, в Холмогорской, живут ее отец и мать, а на молочном комплексе у нее уже есть работа. Пока Гриша был в Степновске, Люся, проводя ночи без сна, передумала о многом, и она твердо решила: только потому, что жизненная дорога Гриши и ее дошла вместе с ними лишь до школьного порога, и только потому, что он поступил в музыкальное училище, а она стала учиться выращивать телят, ей нельзя быть Гришиной женой, она не хотела, чтобы к тем многим несчастным любовям, о которых она знала из книг, прибавилась еще одна, самая несчастная любовь, та, что бывает не в книгах, а в жизни. Сказать же обо всем этом Грише она не могла, стыдилась и молчала, чувствуя, как слезы подкатывали к горлу болезненным комком.

Он обнял ее, привлек к себе, и это случилось так неожиданно, что Люся вздрогнула, испуганно посмотрела на Гришу, попробовала отстранить его руки и не смогла, не было силы. Да и откуда возьмутся силы, когда ей так хотелось, чтобы именно здесь, на белых холмах, он не только обнял ее, а и поцеловал бы. И все же она, боясь посмотреть ему в лицо, отвернулась и сказала:

— Не надо, Гриша…

— Почему же не надо?

— Мне и так больно…

— А молчишь?

— Оттого и молчу.