Том 5

— Из Холмогорской я никуда не поеду, хоть что хочешь. — Тася подняла голову, испуганно посмотрела на мужа, торопливо вытирая слезы. — Что ты за человек? Нигде не уживаешься. Из редакции ушел, теперь и отсюда бежишь. А куда нам еще бежать?

— Подумаем, уезжать-то не вдруг, не завтра. — Степан присел на кровати и долго молчал. — Только плакать совершенно нечего. Я напишу письма в районные газеты, узнаю, может, им нужны сотрудники.

— И получишь отказ. Тогда что?

— Поеду в Степновск, попробую там устроиться в редакцию.

— А если не устроишься?! Что потом?

— Будет видно…

— Стена, и тогда ничего не будет видно, — сквозь слезы говорила Тася. — Прошу тебя, не надо никуда уезжать. Тут и заработок у тебя приличный, и Максим с Настенькой нам помогают. А то, что мастер тебя вызвал, так на то он и твой начальник. Не противоречь ему, Степа, не противься. Я же тебя знаю, если ты захочешь, то все можешь сделать, а если упрешься…

— Не уперся я! — перебил Степан. — Не гожусь для этой работы, вот что. Остаповский прав, я не должен мешать другим и быть для них обузой. Но ты не горюй и не плачь, мы не пропадем.

— Как же мне не плакать, Степа? Скоро у нас будет ребенок, а с ним я не хочу жить, как живут цыгане. — И Тася не на шутку залилась слезами. — Что это за жизнь без своего приюта? Не хочу ездить с одного места на другое. Я так не могу…

— Ну что заладила: не хочу да не могу? А если надо? Ты же знала, за кого выходишь замуж.

— Знала, знала, — Тася заплакала еще больше. — Разве ты тогда таким был?

— Стал не таким? Да? Не гожусь? Быстро…

— Ой, Степа, ты такой, ты славный, и я люблю тебя, как и любила, — сдерживая слезы и через силу улыбаясь, говорила Тася. — Но тебе надо бросить писать… Совсем бросить. Ну зачем тебе оно, это писание? Вместо того, чтобы отдыхать, ты ночи просиживаешь…

— Значит, надо бросить писать?

— Долой все из головы.

— Не могу, Тася… Скажи, могу ли я тебя бросить и забыть?

— Так то же я… Разве можно равнять?

— Можно.

— Да ты попробуй жить без писания. — Тася снова хотела улыбнуться и не смогла, сухие ее губы мелко дрожали. — Вот я скоро рожу сына или дочку. Ребенка мы отдадим в детские ясли, я поступлю на молочный завод. Настенька обещала устроить. Знаешь, сколько мы вдвоем станем зарабатывать? Много… И заживем спокойно, как все, а в будущем сможем и домишко себе построить… А писать не надо, Степа… Все люди не пишут, и ничего — живут…

— Ладно, уговорила, останусь в мастерской. — Степан подсел поближе к жене, обнял ее. — Не тревожься, никуда мы не поедем.

— Правда?

— Конечно, правда. Ну а теперь спи, а я еще посижу. Надо кое-что записать, чтобы не забыть. Спи спокойно, спи, и нечего без причины плакать.

Как в спаренном полете один летчик бывает ведомым, а другой ведущим, так и в семье, по мнению Степана, кто-то из супругов обязан быть и постарше, и посообразительнее, и, что весьма важно в делах семейных, похитрее. Вот почему в этот вечер Степан взял на себя роль ведущего, и почему он, никогда и ничего не скрывавший от жены, пошел на хитрость и сказал ей неправду. Пусть она спокойно спит и ничего не знает о его намерениях, так будет лучше и для нее и для него, ибо остаться в бригаде ремонтников и бросить писать, как того желала Тася, он не сможет. Даже если бы ему запретили писать, отобрали бумагу, карандаш, он писал бы мысленно. Он знал, что какое-то время ему придется работать в бригаде Остаповского. Но рано или поздно — в этом он нисколько не сомневался (и пусть это случится не позже, а раньше!) — Степан Беглов прибьется к тому своему берегу, о котором говорил ему отец.

Он сел за стол, снова раскрыл тетрадь, поближе пододвинул лампу и начал писать.

«Тася не знает: с нами может случиться то, что частенько случается на Кубани во время половодья. Покачивается на стремнине какая-нибудь коряга, несется что есть мочи, и кажется, что так она, поворачиваясь на воде и вскидывая свои коренья-руки, промарширует до самого моря, и там морская волна легко подхватит ее и унесет неведомо куда. И вдруг какая-то странная сила потянет корягу со стремнины, поведет в сторону, и вот она, замедляя свой бег, уже прибилась к берегу, отыскала себе место поудобнее, остановилась и уже навсегда. Так остановимся, придет время, и мы, и остановимся обязательно. Плохо, что я еще не уверен, есть ли во мне хоть какой-нибудь талантишко, или, может быть, привязалась ко мне та неизлечимая хворь, каковая именуется графоманией. Но одно для меня теперь уже ясно и очевидно: без газеты не прожить. И так же, как корягу что-то выталкивает со стремнины и подгоняет к берегу, так и во мне сидит та сила, которая непременно приведет меня в газету. И если я, как говорит Тася, не ужился в Рогачевской, то это еще не значит, что по характеру я вообще неуживчив и что везде редакторы такие сухари, как в Рогачевской»…