Том 5

— Ваши слова меня не удивляют, — сказал он. — История и в самом деле из ряда вон выходящая, счастлив наш бог, что она уже позади. И, однако же, это не предательство, нет-нет, мистер Энн, это не предательство. Если вы соблаговолите послушать меня всего лишь минуту, я сумею вам это доказать. — Казалось, он опять обрел прежнюю живость. — Почему я все это затеял? — вновь начал он. — Ваш кузен еще не читал ту газетную заметку, но, как знать, когда бы он ее прочел. Ведь эта проклятая газета могла оказаться у него в кармане, почем знать? Мы были... можно сказать, мы и сейчас еще зависим от воли случая, цена которому два пенни.

— А ведь верно, — согласился я. — Об этом я и не подумал.

— Вот видите, — воскликнул Роумен, — вы полагали, это пустяк — оказаться героем любопытной газетной заметки. Вы, вероятно, полагали, будто это тоже способ соблюсти тайну. Но вы глубоко заблуждались. Половина Англии уже твердит имя Шандивер, еще день-другой, и почта разнесет эту весть повсюду: такая у нас прекрасная машина для распространения новостей! Вы только подумайте, когда родился мой папенька... впрочем, я отвлекся. Вернемся к делу. У нас тут соединились такие горючие вещества, что мне и подумать страшно — ваш кузен и газета. Стоило ему бросить один только взгляд на это известие, и что бы теперь уже с нами было? Спрашивать легко; отвечать куда сложнее, мой молодой друг. И позвольте вам сказать: виконт обыкновенно читает именно эту газету. Я уверен, она лежала у него в кармане.

— Прошу меня извинить, сэр, — сказал я. — Я погорячился. Я не понял, сколь велика опасность.

— Думаю, вы так никогда этого и не поймете, — сказал Роумен.

— Но, право же, это унижение на людях... — начал я.

— Это было безумием. Совершенно с вами согласен, — прервал Роумен. — Но так повелел ваш дядя, что мне оставалось делать, мистер Энн? Сказать ему, что вы убили Гогла? Едва ли это было возможно.

— Ну еще бы! — согласился я. — Это только подлило бы масла в огонь. Да, положение у нас было прескверное.

— Вы даже и сейчас не понимаете, насколько оно серьезно, — заметил поверенный. — Для вас было крайне важно, чтобы кузен ваш уехал — и немедля. Вам тоже необходимо уехать сегодня же вечером под покровом темноты, а как бы вы ухитрились это сделать, окажись виконт в соседней комнате? Значит, надо было его выпроводить, и как можно скорее. Задача нелегкая.

— Прошу прощения, мистер Роумен, но разве дядя не мог предложить ему покинуть дом? — спросил я.

— Нет, видно, придется вам объяснить, что это не так просто, как кажется, — отвечал он. — Это дом вашего дяди, говорите вы... совершенно верно. Но, в сущности, он принадлежит и вашему кузену тоже. У виконта здесь есть собственные покои; он располагается в них вот уже добрых тридцать лет, и там полным-полно всякого хлама — корсеты, право слово, и пуховки, и прочий вздор, который куда более пристал женщине, — однако никто при всем желании не мог бы доказать, что виконт не хозяин этому тряпью. У нас были все основания приказать ему покинуть дом, но он с таким же основанием мог ответить: «Хорошо, я уеду, но прежде заберу свои корсеты и галстуки. Мне надобно уложить девятьсот девяносто девять сундуков немыслимого барахла, которое накопилось у меня за тридцать лет, и на сборы уйдет по меньшей мере тридцать часов». А что мы могли бы на это возразить?

— Вы желали бы, чтобы ответ был остроумным? — спросил я. — Я предложил бы двух рослых лакеев и парочку крепких дубинок.

— Храни меня бог от умничающих профанов! — воскликнул Роумен. — Чтобы я с самого начала совершил беззаконие? Ну, нет! Тут был только один выход, и я им воспользовался и при этом пожертвовал своим последним патроном. Я его ошеломил. Это дало нам три часа времени, которыми надо поскорее воспользоваться, ибо если я в чем и уверен, так это в том, что завтра утром виконт снова будет здесь.

— Что ж, — сказал я. — Признаюсь, я глупец. Верно говорится: бывалый солдат что дитя! Ведь все это мне даже в голову не приходило.

— А теперь, когда вы поняли, вы по-прежнему не желаете уезжать из Англии? — спросил он.

— По-прежнему, — отвечал я.

— Но это необходимо, — возразил он.

— Это невозможно, — сказал я. — Доводы разума тут не помогут, и не тратьте их понапрасну. Довольно будет сказать, что речь идет о делах сердечных.

— Даже так? — промолвил Роумен, покачивая головой. — Да, в этом можно было не сомневаться. Засадите их в больницу, заприте в тюрьму, напяльте на них желтую куртку, — что бы вы ни делали, молодой Джессами все равно найдет свою Дженни. А, поступайте, как знаете; я слишком много повидал на своем веку и, конечно же, не стану спорить с молодым джентльменом, которому угодно было вообразить, будто он влюблен; нет уж, благодарю покорно, меня на мякине не проведешь. Я только хочу, чтобы вы понимали, на что идете: вас ждет тюрьма, скамья подсудимых, виселица и петля — ужасно грубая проза, мой молодой друг. Грубая и грязная, и все вполне всерьез — никакой поэзии!