Том 5

Было уже за полдень, когда мы со свежими силами полезли вверх. Отшагав ярдов двести, сделали очередной привал; я стал закуривать трубку и, оглянувшись налево, увидел в отдалении длинный черный виток дыма, лениво змеившийся по отвесной круче. Паровоз, конечно. Мы прилегли на землю и, опершись на локти, стали его рассматривать — ведь нам еще не приходилось видеть горную железную дорогу. Скоро показался и поезд. Трудно было понять, как он ползет по крутому, словно крыша, склону, а между тем это чудо происходило у нас на глазах.

Часа через два мы достигли обдуваемого ветрами уступа, где стояли лачуги пастухов и на каждой крыше лежали тяжелые камни, очевидно для того, чтобы ее не снесло яростными зимними буранами. Земля здесь большей частью голая, каменистая, но немало и деревьев, мха и трапы.

Далеко, на противоположном берегу озера, лежали деревни, и тут мы впервые поняли, как они малы по сравнению с исполинами, у подножья которых дремлют. Когда входишь в такую деревню, улицы кажутся просторными, а дома достаточно высокими, даже по сравнению с нависшей над ними горой. Но как все это резко изменилось с нашей наблюдательной вышки. Горы возвышались сказочными громадами, они думали свои гордые думы, макушками упираясь в плавучие облака, тогда как деревни, еле различимые самым пристальным взором, казались приземистыми и незаметными, приплюснутыми к земле: единственно, с чем их можно сравнить, так это с муравьиными кочками в тени огромного собора. Паровые катера, скользящие под неприступными склонами могучих гор, кажутся отсюда игрушечными, а парусные и гребные лодки уменьшаются до размера скорлупок, где впору поместиться только эльфу, что живет в чашечке лилии и выезжает ко двору верхом на шмеле.

Вскоре мы набрели на десяток овец, пощипывавших траву у горного ключа, который чистой, прозрачной струей бил из отвесной скалы футов и сто высотой, и тут услышали звонкий голос, выводивший «люл-люл-люл лахи-о-о-о!» Эти переливчатые звуки тоже струились из какого-то близкого, но невидимого источника, и нам внезапно пришло на ум, что мы впервые слышим знаменитый альпийский напев «йодель» в его родной обстановке. Мы также догадались, что перед нами то своеобразное сочетание баритона с фальцетом, которое у нас в Америке зовется «тирольской трелью».

Незримое пение, к великому нашему удовольствию, продолжалось, а тут показался и сам «йодлер» — пастушок лет шестнадцати. В порыве признательности и радости мы дали ему франк, прося спеть еще. И он пел, а мы слушали, когда же мы собрались уходить, он проводил нас щедрыми руладами. Минут пятнадцать спустя встретили мы другого пастушка, он тоже пел, и мы дали ему в виде поощрения полфранка. Этот йодлер также проводил нас руладами. После этого мы каждые десять минут натыкались на нового йодлера, из коих первому дали восемь центов, второму — шесть, третьему — четыре, четвертому — пении, номерам пятому, шестому и седьмому ничего не дали, зато всем остальным йодлерам, встречавшимся нам в тот день, давали каждому по франку, лишь бы они больше не пели. Пожалуй, в Альпах слишком уж увлекаются пением на тирольский лад.

Часам к трем миновали мы огромные естественные порота — они так и называются Felsenthor[19], — образуемые двумя отвесными скалами с лежащей поверху третьей скалой. Рядом стояла уютная маленькая гостиница, но мы были еще полны энергии и стоически прошли мимо.

Три часа спустя мы подошли к железнодорожному полотну. Оно ведет прямо в гору, под такой уклон, какой образует стремянка, приставленная снаружи к стене дома; надо иметь крепкие нервы, чтобы проехаться по такой железной дороге — что вверх, что вниз.

Теперь нам часто встречались горные ручьи с прозрачной ледяной водой, и мы охлаждали ею свои спекшиеся внутренности. Это была действительно освежающая вода, — первая, какую нам довелось пить с самого отъезда из Америки; на континенте в гостиницах вам подают лед в стакане, вы льете в него застоявшуюся теплую воду, но от этого она не становится прохладной. По-настоящему остудить воду можно только в холодильнике или в плотно закрытом кувшине со льдом. Европейцы считают, что ледяная вода портит пищеварение. Но откуда им это известно, если они ее никогда не пьют?

В десять минут седьмого вышли мы к станции Кальтбад; здесь стоит просторная гостиница с огромными верандами, откуда открываются великолепные виды на озеро и горы. Мы уже окончательно выбились из сил; боясь, как бы снова не проспать восход солнца, мы наспех пообедали — и сразу в постель. Какое неописуемое блаженство растянуться на холодных влажных простынях! И как же крепко мы спали — на свете нет лучшего снотворного, чем восхождение на Альпы!

Утром мы проснулись оба одновременно и бросились к окну отдергивать занавески. Снова жестокое разочарование: было уже половина четвертого пополудни!